Мишкина каша

Если согласиться с утверждением Бергсона, что смех сопровождается нечувствительностью, то придётся согласиться, что он или вообще не является выражением какого-либо чувства, или радость и осуждение, которые выражает осуждающий смех, — не такие же человеческие чувства, как жалость, сострадание, гнев, горе, страх и др. Почему естественная среда смеха — это равнодушие? Разве в смехе не сказывается осуждение тех явлений, которые заслуживают этого осуждения? Казалось бы, наоборот, было бы равнодушием пройти мимо чего-то достойного осуждения и никак не откликнуться на это. Ведь неравнодушие может сказываться не только в жалости и сострадании, а и в чувстве справедливости, которое может рождать и другие эмоции. Разве мы должны испытывать сострадание к человеку, утратившему хорошее расположение духа из-за того, что ему не удалась попытка околпачить своего ближнего и попользоваться плодами его труда? Или, может быть, сознавая, что жалость здесь неуместна, мы должны бросаться в другую крайность и приходить в ярость или убегать в ужасе?

Можно ли согласиться, что «у смеха нет более сильного врага, чем волнение»? Разве смех сам не есть радостное волнение? Разве человека может волновать только жалость, гнев, горе, страх, но не может волновать радость? Если бы Бергсон сказал, что у радостного волнения, каким является смех, нет более сильного врага, чем волнение горестное, с этим можно было бы согласиться, так как сильная эмоция горя, или жалости, или гнева может вытеснить из нашего сознания эмоцию радости. Однако Бергсон под волнением понимает проявление всяких чувств, только не чувства радости.

Для того чтобы смеяться, нам вовсе не надо забывать о расположении и заставлять замолчать жалость, как утверждает Бергсон. Мы ведь смеёмся в тех случаях, когда слишком большая жалость бывает не нужна, неуместна, когда жалости осмеиваемый не заслуживает, когда проявление жалости могло бы выглядеть как ничем не оправданное лицемерие.

Бергсон не заметил, что смех над действительно комическими явлениями невозможен без какой-то доли сочувствия к осмеиваемому. Заметив, что жалость, личное участие, сочувствие часто уменьшают наше желание смеяться или даже вовсе уничтожают его, он пришёл к выводу, что для того чтобы смеяться, надо вообще не иметь никакой жалости, никакого сочувствия, и если мы смеёмся, то потому, что неспособны испытывать нормальные человеческие чувства. Смех, по мнению Бергсона, не выражает никакого чувства. Он является выражением только ума, одного рассудка.

«В обществе живущих только умом, — пишет Бергсон, — вероятно, не плакали бы, но, пожалуй, смеялись бы; тогда как души неизменно чувствительные, настроенные в унисон с жизнью, в которых всякое событие находит отзвук, никогда не узнают и не поймут смеха… Комическое обращается только к разуму. Смех не совместим с душевным волнением».

В этом бергсоновском обществе живущих только умом не плакали бы именно потому, что живущие одним умом не имеют чувств, а для того чтоб плакать, необходимо всё же что-то чувствовать. В то же время эти живущие только умом и ничего не чувствующие люди всё-таки смеялись бы, поскольку для того чтобы смеяться, никаких чувств, по мнению Бергсона, и не требуется (требуется только, чтобы было чему сотрясаться, по Канту).

Однако ж кто эти «души неизменно чувствительные, — пишет Бергсон, — настроенные в унисон с жизнью, в которых всякое событие находит отзвук»? Несомненно, это люди хорошие, чуткие, отзывчивые, справедливые; это люди общественные, которым близки интересы других людей, а следовательно, и всего общества. Но, по мнению Бергсона, эти люди как раз не только не станут смеяться, но даже «никогда не узнают и не поймут смеха».

Позволительно было бы задать два вопроса: 1. Где Бергсон видел людей, которые никогда не смеются и даже не знают и не понимают смеха? и 2. Что в таком случае представляют те люди, которые в простоте душевной нет-нет да и посмеются над кем-нибудь или над чем-нибудь, а таковы, в общем, все, с кем мы обычно встречаемся. Неужели все они люди нечувствительные, не настроенные в унисон с жизнью, в которых всякое событие не вызывает никакого отзвука, короче говоря, люди скверные, неотзывчивые, бесчувственные, необщественные? Если так, то их смех не может быть чем-то хорошим, а поскольку таковы, в общем, все люди, то смех вообще не является чем-то хорошим, полезным для общества.

Такой вывод, конечно, не вяжется с жизненной практикой. В сущности, Бергсон рассуждает не о том смехе, который выражает чувство комического, то есть чувство общественного осуждения, а о том смехе, который мы назвали антиобщественным, эгоистическим, о смехе скверных, чёрствых, думающих только о себе людей, интересы которых идут вразрез с интересами общества, которые на самом деле могут посмеяться над чем-нибудь достойным сострадания. Точнее говоря, Бергсон смешивает эти два противостоящих друг другу вида смеха, не замечая, что каждый из них является выражением различных чувств, внушаемых разными точками зрения на действительность, разными мировоззрениями.