Мистификация

Саид не был так силен на тот момент и не имел необходимых связей, но, в конце-концов, помог Ирине скрыться. Не знаю, что между ними было на самом деле: секс или какие-то чувства, потому что я так и не понял, каким образом Ирина попала в дом Ахмеда и почему ее держали там насильно, но мог предположить, что Бакит уже тогда занимался работорговлей. Поставлял своему братцу игрушки бесправные и годные для любой нужды.

На бесстрастном лице Саида я не видел ни одной эмоции, когда он мне рассказывал, кто такая Ирина и кем она была для Ахмеда. Самым парадоксальным было то, что он и сам верил в отцовство брата, ведь мать Лексы была его любовницей (хотя Саид употребил совсем другое слово), долгое время работала в его доме. Ирина побоялась признаться, думая о том, что Саид, которому не нравилось такое обращение с женщиной, не рассчитав силы, пойдет против Ахмеда, и тот, узнав правду, уничтожит и ее, и его, и их дочь. Она таким образом хотела защитить малышку. Она верила, и не напрасно, что даже такой монстр и ублюдок, как Ахмед Нармузинов, все же не посмеет причинить вред собственной дочери. И ее можно было понять, она слишком хорошо изучила этого больного на голову маньяка, чтобы предугадать его действия и реакции. Нет, у него не было за душой ничего святого. Но были какие-то свои больные принципы и фанатичные идеалы. Притом в семье Нармузиновых не рождались дети. Александра была единственным ребенком. И когда после неоднократных разговоров Ирины я сложил все воедино, то понял, что рано или поздно для каждого приходит время истины. И, как ни странно, после того, как она призналась мне во всем — чужому, по сути, человеку, то пошла на поправку. Наша память, как невидимый палач, решает, в какой момент пощадить нас, а в какой уничтожить. Груз вины и дикого страха сковали ее кандалами мнимого безумия, блокируя то, что разрушало ее душу. И когда она смогла наконец-то сбросить эту тяжелую ношу, даже выражение ее лица изменилось, плечи распрямились, и она заплакала. Не истерически, не навзрыд, а так тихо, отчаянно, с облегчением и благодарностью. Я обещал, что очень скоро она встретиться с дочерью. Что все эти годы ее мучений не были напрасными. Что сука-Ахмед гниет в земле и больше не посмеет их и пальцем тронуть. Она как-то, слегка смущаясь, спросила, как живет Саид сейчас, близок ли он с Сашей, и я успокоил ее, сказав, что он стал ее ангелом-хранителем рядом с тем чудовищем, с которым находилась ее дочь. Пусть это было правдой с очень большой натяжкой, но это именно то, что нужно было сказать сейчас. Я ни на секунду не забывал, что говорю с очень больным человеком, пережившим самое жуткое насилие и страшные лишения в течение многих лет. Думаю, она хотела знать и о его личной жизни… но всему свое время. Это те материи, в которые посторонним вход воспрещен, и я понятия не имел, чем дышит настоящий отец Александры. Более сдержанного и замкнутого человека я раньше не встречал.

Мы с Александрой ехали в машине на заднем сиденье, и я глаз не спускал с сына и моей девочки. Ни на секунду отпустить ее не мог, так, словно стоит мне только моргнуть — и их здесь не будет. На сына смотрел и прислушивался к спокойному дыханию.

— С ним точно все в порядке? Может, разбудишь?

— О Боже, Андрей — засмеялась впервые так искренне и легко, — зачем? Ты знаешь, что когда ребенок спит — это золотое время для его родителей?

Так умно рассуждает, такая юная… не верится, что у нашей бешеной страсти такие серьезные и сводящие с ума последствия. Сын. Мать вашу. У меня есть сын. Савелий Андреевич Воронов. Это охрененно звучит.

— Я не знаю. Иногда мне кажется, что он лежит как-то слишком спокойно и мне это не нравится… Обвила за шею руками и на ухо шепнула:

— Дурачок мой… он просто спит… спокойно и сладко, потому что мама и папа рядом.

И тут я вдруг почувствовал кожей что-то горячее — она расплакалась. И у самого глубоко в груди закололо.

— Не плачь, пожалуйста. Теперь мама и папа всегда будут с ним рядом…

— Это от счастья, Андрей. Боже, как же я мечтала услышать эти слова. Как часто, когда пела ему колыбельную, валясь с ног, я представляла, что ты стоишь позади и вот-вот прикоснешься, обнимешь за плечи и на руки подхватишь, чтобы уложить на кровать…

Мне каждое ее слово, как ножом по сердцу. Бедная моя, маленькая моя девочка. Никогда не прощу себе этого, этих чертовых месяцев вдали от меня, ее бессонных ночей, в которые она по частям умирала, но собирала себя заново ради нашего сына.

— Я люблю тебя…

Это впервые, когда я произнес эти слова. Никогда раньше не говорил, и об этом жалел не меньше. Как часто мы не успеваем сказать людям главное, думая, что успеем, что еще не время, забывая, что каждое произнесенное наше слово в какой-то момент окажется последним.

Она замерла… сидела несколько секунд, не шевелясь, а потом обхватила ладонями мое лицо и долго-долго в глаза смотрела, чтобы потом прикоснуться к моим губам своими и, едва касаясь, сказать:

— И я люблю. Так люблю, что мне страшно…