Мхитар Спарапет

Крикнул, упал на мокрое тело любимой и зарыдал.

Никого больше не боялся Мовсес. Пусть идут турки, вардапет Овасап, персидский сеид и черт знает кто еще! Пусть идут и раздирают его…

…Солнце высушило одежды и на ней и на усопшей. На бровях Арусяк уже не блестели капли воды. Мовсесу казалось, что он и сам — труп и у него никогда больше не будет сил встать на ноги.

Очнулся Мовсес лишь перед заходом солнца. С нежностью поднял он безжизненное тело Арусяк и понес к знакомой немногим, всеми брошенной часовенке, что стояла неподалеку. Некогда ее показал Мовсесу старый монах, поведавший о том, что в часовне этой под каменной плитой покоится прах святой Елены.

Мовсес вошел внутрь и бережно опустил тело любимой на холодный пол.

Подняв надмогильную плиту, он увидел белеющие останки.

— Прости, святая Елена, — шепнул Мовсес, — она ведь тоже жертва веры праведной, будь милосердна к ней!..

От Арусяк пахло мокрым хлебом. Мовсес нашел у нее под платьем размокший лаваш. Он заботливо прикрыл грудь Арусяк, обвязал шалью ее лицо, опустил тело на останки святой и накрыл могилу каменной плитой.

До наступления темноты оставался Мовсес на могиле любимой. Слез уже не было. Лишь изредка он опускал голову на холодный камень и беззвучно вздрагивал.

В этой заброшенной часовне навсегда остается единственное утешение его горькой жизни…

Мовсес с трудом вышел из часовни и стал карабкаться на вершину скалы. Полз, а сам все оборачивался. Но мрак поглотил часовню. Только река, словно мать, потерявшая ребенка, надрывалась ревом внизу.

Мовсес поднялся на ближайшее дерево, глянул в сторону Арагаца… Вначале ему показалось, что по склону горы спускается черная туча, но присмотревшись, он понял — это войска.

«Турок, — решил он про себя и, обернувшись, глянул туда, где среди садов мирно раскинулся Ереван. — Бедные люди! Вы еще не знаете, какой вишап ползет к вашим очагам, к колыбелям ваших детей…»

Мовсес спустился с дерева и побежал в сторону Еревана.

Карчик Ованес возвращался из красильни взбешенный. Целую неделю он не работал, не открывал мастерской. Весть о вступлении турок в Армению перевернула все вверх дном. Хотя враг был еще далеко и иным людям пока не верилось, будто война и правда началась и османы уже топчут землю армян, Ереван, тем не менее, был в тревоге. В тревоге пребывал и Карчик Ованес. Он ссорился с паронтэром Хундибекяном и другими ереванцами, все требовал:

— Пока не поздно, давайте захватим крепость, изгоним Мирали хана, чтобы не сидел больше у нас на груди и не выщипывал наши бороды!

Но беднягу не слушали.

«Мирали будет сражаться против турок, — убеждали его. — Шах и католикос идут к нам с войском. Почему не воспользоваться этим?»

Красильщик возмущался, кричал, но тщетно. Ереванские вельможи не хотели его слушать.

…Карчик Ованес возвращался из красильни. В этот день он пошел туда, чтобы припрятать оставшиеся товары, достать из тайника давно схороненное оружие и раздать его доверенным людям. И вот он возвращается: встревоженный, злой. Не замечает встречных сограждан, не отвечает на приветствия.

Уже у дома Карчик Ованес обернулся к следовавшим за ним помощникам и ученикам.

— А хорошо ли вы заперли двери? — спросил он из-под ощетиненных длинных усов.

— Сделали все, как ты велел, — покорно ответил старший помощник.

— Кого поставили сторожить?

— Саркиса.

— Не уснул бы. Сказали ему, чтобы не уснул? А?

— Сказали, варпет. Не уснет.

— Он вооружен?

— Да.

— Собак стало много… Хитрый персиянин! Обманывает он, этот хан — козье копыто. Я его…

Красильщик помолчал, потом тихо, чтобы не услыхали прохожие, попросил:

— Пойди принеси мне на абаси[57] той травки. Душа требует. Да смотри, чтобы сухая была. Мокрая не курится.

Старший помощник повернул в узкую улочку. Карчик Ованес вместе с другими дошел до своего дома.

Краска на воротах поблекла. «Надо бы обновить», — подумал Карчик Ованес, но, вспомнив о турках, сердито постучал в ворота молоточком. В злобе ему показалось, что опаздывают открыть. Он уже готовился дать слуге оплеуху, но тут отворилась калитка, и Ованес увидел перед собою старшую дочь. Она поклонилась. Гнев отца улегся.

— Где слуга, умер, что ли? — буркнул он.

— Пошел в церковь, — ответила девочка, которой на вид было едва лет тринадцать.

Отец обнял ее, посмотрел с грустью в лучистые, доверчивые глаза, поцеловал золотоволосую головку и сказал:

— Больше никогда не выходи открывать двери, дочка. В городе полно разного сброда… Ты уже большая.

Дом Карчик Ованеса высился на скале Дзорагюха, неподалеку от церкви святого Саркиса. Стоял он в большом саду, огороженном стеной в два человеческих роста. От ворот до другого конца тянулась аллея тутовых деревьев, а под ними кусты агулисских и астапатских роз с фиолетовыми побегами и не раскрывшимися еще бутонами. Виноградные лозы уже зеленели нежной листвой. Вдыхали весеннюю свежесть тополя, верхушки которых покачивались, словно одурманенные ароматом соседних пшатовых деревьев.