Мхитар Спарапет

Но д’Бонак и глазом не моргнул, а уж о защите чести не могло быть и речи. Только осмотрелся по сторонам — не стал ли кто свидетелем бесчестия? И, убедившись, что вокруг никого, обнажив свои лошадиные зубы, довольно загоготал:

— Ха-ха, князь, дипломатия не терпит горячности!

Сказал и пошел прочь, ступая, словно цапля.

Тавриз погружался во тьму. Вечер наползал на землю с минаретов мечетей вместе с голосами муэдзинов, что возглашали азан, призывая мусульман в обитель аллаха молить о даровании им райских наслаждений в загробной жизни.

Мечети скоро заполнились до отказа. Шли все — хан в богатом шелковом одеянии, торговцы, менялы, погонщики мулов, водовозы, мусорщики, воры и амбалы[47]

. Никто не оставался дома, словно протирание намазников сулило им все блага мира.

Босоногому нищему, что склонился в молитве рядом с кем-нибудь из знати, небось казалось, что аллах соединяет их незримой нитью и он уже не так обездолен. И хотя голова у него кружится от голода, несчастный без устали бьется лбом о камни, молит всевышнего, чтобы ниспослал могущество шаху, чтобы стер с лица земли всех неверных гяуров. Наивный, он думает, что от христиан все беды: и засуха в стране, и голод…

Днем на базарах собиралась разношерстная толпа. Дервиши кружились у богатых лавок, тянули руки к небу, пугали купцов именем аллаха и, выманив у них несколько медяков, раздавали деньги бедным женщинам. Бродячий поэт читал касиды из корана, расхаживал между рядами, где торговали всякой всячиной. Тут же вертелись голодные псы.

Чего и кого тут только не было! Вот прибыл караван верблюдов из Самарканда. Сотни амбалов, как мухи на мясо, слетелись к нему, обступили хозяина-купца.

— Я прах твоих ног, арбаб, во имя аллаха, давай перетаскаю груз, возьму недорого! — кричал кто-то из толпы.

— А я возьму того дешевле! — перекрывал другой голос.

Торговец шербетом тянул к купцу кружку:

— Отведай шербет. Вкусный, как райская вода, всего полкуруша за кружку. Не погнушайся, боголюбивый арбаб.

В эти дни в Тавризе на улицах, на базарах, во дворах мечетей было особенно многолюдно. Сюда съехались беженцы из далекого Шираза, Исфагана, Фахрабада.

— Мир Махмуд сдирает шкуры с шиитов и делает из них бурдюки! — стонали несчастные. — Молитесь аллаху, верующие шииты, молитесь, чтобы сохранил вас, избавил от адского племени!

— Эй, дети аллаха, спасайтесь! — кричал какой-то юродивый. — Турки-сунниты идут на нас, они воздвигнут горы из наших голов, а тела бросят на съедение собакам!

— О аллах! — стенали в народе. — О аллах!

Персия горела в огне. Люди не знали, что ждет их завтра. Страна полнилась слухами. Говорили всякое. И все сводилось к одному: беды правоверных от греховности христиан. В запале кто-нибудь вскрикивал:

— Перебьем всех христиан!

И возбужденная толпа бросалась к армянскому кварталу. Но там уже не оставалось ни одного армянина, все ушли за Аракс. Толпа крошила и без того разрушенные дома, набрасывалась на церкви, но не могла снести их…

Только с наступлением темноты терзаемый тревогой и голодом город забывался коротким сном. А утром тут и там рассказывали о нападении воров: у кого-то они убили при ограблении родича, где-то перебили всех домочадцев, очистили до нитки дом. Говорили сначала шепотом, а потом вдруг снова распалялись и уже кричали:

— Это происки христиан! Гяуры — враги аллаха! Перебьем всех христиан и евреев! Помоги нам аллах!..

До лета было еще очень далеко, но в Тавризе днем уже основательно припекало. Окруженный высокими стенами шахский дворец оживал только к вечеру, когда вытягивались тени тополей и минаретов и голуби, дотоле прятавшиеся от жары под карнизами крыш, взлетали в небо и начинали свой хоровод над дворцом.

Совершив вечерний намаз, шах вместе со своими приближенными усаживался пировать. Рекой лилось вино. Вокруг порхали полуобнаженные юные танцовщицы, извиваясь под страстно-томительные звуки сазандара.

И наконец, зажав в объятии какую-нибудь из дев, шах удалялся с нею в свои покои.

И так было ежевечерне. Только по пятницам во дворце бывало непривычно тихо и скучно.

В этот день шах принимал ханов, прибывающих с просьбами и жалобами из ближних и дальних провинций, отдавал приказы, рассчитывался из оскудевшей казны за алжирские благовония и индийские драгоценности: гарем пожирал последние крохи некогда огромного богатства…

Было утро. После молитвы Тахмаз вошел в большой, светлый зеркальный зал, где его уже ждали ханы и военачальники. Это была тайная совещательная палата. Персияне называли ее «ухом шаха». Толстые стены зала и неусыпный страж, что всегда стоял за дверью, завешенной плотными венецианскими занавесами, помогали сохранить все поведанные здесь тайны.

Шах Тахмаз важно восседал в кресле. Ноги его еле касались серебристого ковра на полу: роста он среднего и довольно толст. Пальцы длинных волосатых рук не знают покоя, все что-то перебирают. Обвислые, рыхлые щеки чисто выбриты, из-под носа свисают длинные, заостренные усы. Характерные для рода Сефевидов пухлые, алые губы крепко сжаты. Зеленые, чуть раскосые монгольские глаза слегка прищурены.