Младенца на трон!

— От атамана Заруцкого весть пришла. Просит твоего, государь, вспомоществования. Сказывает, турки по весне на Азов идти сбираются, опасаются казаки, что не выстоят.

Петр кивнул.

— Давно жду, уж и всамдель пора бы. Пусть приходят. Да только и мы не лыком шиты, а, князь?

Глава 32

Выйдя от царя, Филимон огляделся. У двери замерли два стрельца, а в противоположную дверь как раз входил Василий. Писарь подскочил к нему и жарко зашептал:

— Васьк, а Васьк, слышь…

— Чего?

— Князь-то Петру Федорычу сказывал, мол, на Москве неспокойно. Слухи ходют, будто чудеса вкруг него не настоящие были, а, дескать, ты по указке Дмитрия Михалыча их учинял.

— Да полно?! А как?

— Вот не ведаю, — развел руками Филимошка.

— Ой, да ну, пустое, небось.

— Тише ты! — писарь покосился на стрельцов. — Князь-то не сумлевается, что кто-то народ с умыслом мутит. Супротив государя замыслили.

Василий, слушая это, внимательно разглядывал свои сапоги. Лицо его было мрачнее тучи, веснушки побледнели, рыжие брови сошлись у переносицы. Помолчав с минуту, он решительно заявил:

— Ладно, сам все сведаю.

И обернулся к стрельцам.

— Я в Китай побег, а вы тут глядите в оба! Сани возьму, так что возвернусь вскорости.

Десятью минутами позже Василий уже въезжал на Пожар. Крикнул вознице: "Годи тут" и медленно двинулся между торговыми рядами, прислушиваясь к разговорам.

Вокруг стояла суета, в тканых рядах продавцы наперебой расхваливали шелка и полотно, в железных звонили в колокола, стучали подсвечниками и запорами, от церковных веяло запахом благовоний, от восковых — свечей. В мясном, рыбном и мучном рядах было особенно многолюдно. Покупатели придирчиво оглядывали товар, приценивались, спорили, торговались. Казалось, все заняты своими делами, и никому нет дела до царя.

Василий бродил не меньше часа и порядком замерз, когда в винном ряду услышал горячий спор.

— Гляди, какое, — важно говорил низенький коренастый продавец, — прямиком из закатных стран[32].

— Ага, — подмигнул покупатель, улыбчивый черноволосый мужичок в зипуне, — поди, такого шереметевская дворня и обпилась, когда им чадовы чудеса-то привиделись.

Все вокруг рассмеялись, а толстая баба в коротком шугае[33]

приподняла подол юбки и звонко выкрикнула:

— Ох, мне бы пару мужичков вином энтим опоить, я б им свои чудеса показала!

Снова хохот. Васька, активно работая локтями, пробрался через собравшуюся толпу и встал напротив мужичка.

— Неправда твоя! — горячо начал он. — Никто не обпивался, а чудеса всамдель были, самые настоящие!

— Да полно!

— Ты-то почем ведаешь, служивый? — дернул его за рукав какой-то старик.

— Я сам тогдась на том дворе стоял! Своими очами видел горящие буквицы, а вдругорядь слыхал глас Богоматери…

— Эва, сказанул, — рассмеялась баба в шугае. — А Илья-пророк на огненной колеснице не спускался ли?

Теперь уже гоготали, казалось, все винные ряды.

— Я не прилыгаю! [34]

Толстуху вдруг отодвинул пожилой стрелец с седыми усами и умным взглядом.

— Слышь, паря, — обратился он к Ваське, — коль ты на том дворе стоял, должон помнить Агафью, иже мамкой дитятиной была.

— Ну, помню, вестимо.

— Так вот она надысь самолично сказывала, мол, чудеса по указке князя Пожарского учиняла. И стражник чадов ей помогал.

— Да как же? Не могла Агафья… То, небось, и не она была вовсе. Наговор это, батя.

— Нет, служивый, взаправду. Она моя давнишняя знакомица, так что сумлений тут никаких.

Ошарашенный Василий кивнул и медленно побрел к саням.

— Васьк, ты, что ль?!

— Я, Агафья.

Бывшая мамка заполошно всплеснула руками. Глаза вспыхнули радостью, и она бочком подскочила к гостю.

— Батюшки, чего ж ты на стуже стоишь-то? Ступай за мной, травяным настоем тебя напою.

Вскоре они уже входили в просторную поварню, где шипели и скворчали яства для готовящегося ужина. Дворня помнила бывшего Петрушиного стража и забросала его вопросами:

— Чет тебя давно не видать, а, Васьк?

— Все ли ладно?

— Ты при князе Пожарском аль прогнали уже?

— Ну, полно, полно, — махнула рукой Агафья, увлекая Василия в угол за печкой, где стоял небольшой, крепко сбитый стол.

Через пять минут перед Василием красовался дымящийся пузатый жбан, от которого шел терпкий запах трав, и большая плошка ячменных лепешек. Дела с соседским конюхом у Агафьи не сладились, и теперь она вовсю хлопотала вокруг гостя.

— Ой, батюшки, — суетливо всплеснула руками она и умчалась.

Но вскоре вернулась, прижимая к груди нечто, завернутое в цветастую тряпку.

— Во-от, отведай-ка, Вась, настоящий сахар. Давеча подарили. В девичьей его прячу, в своем теремке[35].

Она бережно развернула ткань и положила на стол желтоватую головку сахара.

— Да нет, благодарствую, не жалую я сласти. Ешь сама. Давай-ка расколю.

— Ой, а я-то как люблю, страсть! — она разлила по кружкам зеленоватую пахучую жидкость, подвинула к Василию лепешки и уселась напротив, подперев подбородок ладонью: — Ну, давай, сказывай, где ты ноне да как?

— При царе-батюшке я, Агаш. Вдругорядь как-нить все обскажу подробно, а теперича у меня дело до тебя. Ты почто на Пожаре сказывала, будто сама чудеса с посланником творила?