Мне скучно без Довлатова

Она работала двадцать четыре годау нас. Она четыре года служила до меняу папы с мамой…А я уже студентик Техноложки.Мне двадцать лет, в руках горит свеча.Потом прощанье. Мелкий гроб наряден.На лбу у няни белая бумажка,и надо мне ее поцеловать.И я целую. ДО СВИДАНЬЯ, НЯНЯ!И тихим-тихим полулетним днемидут на кладбище четыре человека:я, мама, нянина подруга Нюраи нянин брат двоюродный Сергей.У няни нет прямых ветвей и сучьев,поскольку все обрублены. Еезаконный муж — строитель Беломорапогиб от невнимательной работыс зарядом динамита. Старший сынрасстрелян посреди годов двадцатыхза бандитизм. Он вышел с топоромна инкассатора, убил, забрал кошелкус деньгами, прятался в Москве,

на Красной Пресне. Пойман и расстрелян.И даже фотокарточки егоу няни почему-то не осталось.Другое дело младший — Тимофей,он был любимцем и примерным сыном,и даже я сквозь темноту рассудкав начале памяти могу его припомнить.Он приезжал и спал у нас на кухне,матросом плавал на речных судах.Потом война. Война его и нянюзастала летом в родовой деревнев Смоленской области.Подробностей не знаю.Но Тимофей возил в леса муку,и партизаны этим хлебом жили.А старший нянин брат родной Иванбыл старостой села.Он выдал Тимофея, сам отвезза двадцать километров в полевуюполицию, и Тимофея тамбез лишних разговоров расстреляли.А в сорок третьем няню увезли

куда-то под Эйлау в плен германский.Она работала в коровнике (онаи раньше о своих коровах,отобранных для общей пользы,часто вспоминала).А дочь единственная няни Тании внучка Валечка лежат на Пискаревском,поскольку оставались в Ленинграде:зима сорок второго — вот и все!Что помню я? Большую коммуналкуна берегу Фонтанки — три окназеркальные, Юсуповский дворец(не главный, что на Мойке, а другой),стоявший в этих окнах, няню Таню.А я был болен бронхиальной астмой.Кто знает — что это такое?Только мы — астматики.Она есть смерть внутри,отсутствие дыхания. Вот так-то!О, как она меня жалела, какметалась! Начинался приступ.Я задыхался, кашлял и сипел,

слюна вожжой бежала на подушку.Сидела няня, не смыкая глаз,и ночь, и две, и три, и сколько надо,меняла мне горчичники, носилагоршки и смоченные полотенца.Раскуривала трубку с астматолом,и плакала, и что-то говорила,молилась на иконку Николаяиз Мир Ликийских — чудотворец он.И вот она лежит внизу, в могиле, —а я стою на краешке земли.Что ж, няня Таня? Няня,ДО СВИДАНЬЯ, увидимсяЯ все тебе скажу.Что ты была права, что ты менявсему для этой жизни обучила:во-первых, долгой памяти, а во-вторых,терпению и русскому беспутству,что для еврея явно высший балл.Поскольку Розанов давно заметил,как наши крови — молоко с водой —неразделимо могут совмещаться.

Лет десять будет крест стоятькак раз у самой кромки кладбища,последний в своем ряду.Потом уеду я в Москву и на Камчатку,в Узбекистан, Прибалтику, Одессу.Когда вернусь, то не найду креста.Ведь русские святыни эфемерны.Но все это потом. А в этот деньстоит сентябрьский перегари пахнет пылью и яблоками,краской от оград кладбищенских.И нам пора.На электричке мы спешим назадиз Вырицы в имперскую столицу,где двести лет российская коронапугала мир, где ныне областнойпровинциальный город.Так, ДО СВИДАНЬЯ, НЯНЯ!Спи, пока Луи Армстронг,архангел чернокожий,не заиграл побудку над землеюамериканской, русской и еврейской…1976