Могикане Парижа

– Ну, при его железной воле даже опасная болезнь его не удержит… Наверное, он сегодня будет здесь, даже если бы пришлось нести его сюда на носилках. Я даже почти уверен, что он уже здесь, но не официально, а сидит в какой-нибудь из закрытых лож бенуара. Подумайте, возможно ли, чтобы он пропустил бенефис женщины, которая не отказала ему в том, в чем до сих пор отказывала всем без исключения?

– Ваша правда, Гаэтано, он или уже приехал, или же приедет. Вы говорили, что имеете новые сведения о Розине.

– Да, генерал.

– И такие же благоприятные, как и прежде?

– Даже еще благоприятнее.

– Любит она его?

– Обожает!

– Бескорыстно?

– Милый мой генерал, есть женщины, которые отдаются, но не продаются…

– Известно вам что-нибудь из прошлого этой девушки… то есть этой женщины, хотел я сказать.

– Да, это целая история, но она вовсе не относится к нашему делу. Видите ли, пока Розина была еще совсем маленькая, ее мать, или, по крайней мере, женщина, слывшая ее матерью, – сама Розина, кажется, ничего не знает верного на этот счет, – вела бог весть какую жизнь. Когда девочка стала подрастать и все заметили ее необычайную красоту, то захотели извлечь из нее выгоду. Тогда-то во избежание ожидавшей ее участи, малютка покинула свою мать – ей было всего одиннадцать лет – и пристала к цыганскому табору. Тринадцати лет она дебютировала в Гренадском театре, потом в Севилье и Мадриде и, наконец, приехала в Вену с рекомендательным письмом от австрийского посланника в Испании к антрепренеру императорских театров. Заметьте, генерал, что я передаю вам не историю ее жизни, а просто перечень ее приключений.

– И что же вы видите во всем этом?..

– Достойнейшую, благороднейшую и самоотверженную сторону этой женщины.

– Так вы думаете, что можно ей довериться?

– Я, по крайней мере, доверился бы.

– Ну, если вы доверяете ей, то само собой разумеется, что и я доверюсь, или, вернее сказать, что я уже доверился, потому что письмо написано и лежит вот здесь, в кошельке. Но вот вопрос: настолько ли она умна, чтобы понять всю важность нашего предприятия?

– Женщины, генерал, понимают сердцем. Раз она любит, то этого вполне достаточно, чтобы она позаботилась о славе и величии любимого человека. Без сомнения, она поймет!

– Скажите, пожалуйста, при том строгом и тайном надзоре, который учрежден над ним – как вы объясняете то, что эту девушку свободно допускают к нему на свидание?

– Ему шестнадцать лет, генерал, и полицейский надзор, как бы он ни был строг, в известных случаях принужден смотреть сквозь пальцы на шестнадцатилетнего юношу, который, как говорят, слишком рано развился и по своей страстности не уступит и двадцатипятилетнему мужчине. К тому же она с ним видится только в Шёнбрунне, куда ее приводит дворцовый садовник под именем своей племянницы.

– Да, и бедные дети воображают, что он предан им, тогда как, по всей вероятности, он вполне предан полиции.

– Очень может быть… Надо их предупредить, что это нужно сохранять в глубокой тайне…

– Об этом есть приписка в моем письме.

– Так как я имею возможность добраться до него без посредничества посторонних…

– А уверены ли вы, что не заблудитесь ночью в этих огромных садах Шёнбрунна?

– В 1809 году я там жил вместе с императором, и он на острове Святой Елены вручил мне план Шёнбрунна.

– В таком случае нужно еще, кроме этого, надеяться на случай, на провидение да на Бога, – промолвил генерал голосом почти убежденного человека. – Но почему его до сих пор нет в театре?

– Во-первых, ничто еще положительно не доказывает, что его здесь не было. Бедное дитя ведь воображает, что его тайная страсть никому не известна, и потому не решается занять место в ложе эрцгерцогов из опасения как-нибудь выдать свои чувства: юношеское сердце ведь не умеет их скрывать. Во-вторых, как я уже сказал, очень может быть, что он здесь инкогнито. В-третьих, наконец, он, как уверяют, не особенно любит музыку. Притом, желая доказать прелестной Розине, что приехал исключительно для нее одной, он, по всей вероятности, – лучше сказать, почти наверное, – пропустит оперу и явится только к балету.

– А и в самом деле, это весьма возможно, Гаэтано. Только бы он не захворал настолько, что не в состоянии будет выйти из дому!

– Опять-таки эта несчастная мысль тревожит вас?

– Да, мне приходят в голову ужасные мысли, милый Гаэтано… Он такого слабого здоровья, а, между тем, злоупотребляет своими силами, как самый крепкий человек.

– Мне кажется, что эту слабость здоровья слишком преувеличивают, точно так же, как преувеличивают и его невоздержанность. Мне необходимо самому повидаться с ним, тогда, по крайней мере, я буду знать, в чем дело – в эти годы, говорю я, жизненные соки прорываются наружу, и всякое молодое деревце покрывается первыми листочками.