Могила Густава Эрикссона

Мы вошли в девятиметровую комнату, где на диване лежал труп. Смерть наступила часов пять назад. А надо тебе сказать, дорогой читатель, что воздействие героина на организм волшебно. В частности, после смерти наркоман начинает разлагаться не как обычный человек, а уже часа через три. Картина маслом была так себе… И удовольствие всё это изымать и протоколировать тоже ниже среднего. Поэтому я сделал своё дело максимально быстро, Ренат от своей работы не отлынивал и всячески мне помогал. Уже через сорок минут, бросив матери дежурное «соболезнуем», мы двинулись обратно в отдел.

Я за первый год работы ещё не обзавёлся всем необходимым для моей должности запасом бесчувственности и цинизма. Поэтому сказал очереди из человек двадцати, стоявшей в мой кабинет с заявами: «Граждане! Перерыв тридцать минут, а лучше идите на хер!» и решил продышаться и выпить кофе с коньяком или коньяку без кофе. Но не успел я сделать ни того, ни другого, как позвонила дежурка, и Витька Кочерёжкин попросил спуститься к нему. Я, как порядочный, оторвался от своего сибаритства и пошёл на первый этаж. Там в аквариуме дежурки уже был Ренат Алимов. Майор был чем-то слегка обескуражен:

– Так, ребята. Вам нужно ещё раз съездить на адрес на Дыбенко, 29.

– А что мы там забыли, Вить? – спросил я раздражённо. – Белого там нет, инъекцию изъяли, труп описали.

– Давай не будем обсуждать. Я даю указание – вы едете, – и, обращаясь к Ренату, – В квартиру заходишь первым, Юрка за тобой. Двух алкоголиков, – Витька имел в виду доблестный личный состав ГНР, – с собой не берёшь от греха подальше.

– Да что случилось то, Вить? – Ренат тоже был недоволен. – Там что, на этом адресе, инопланетяне приземлились или там дочь Рушайло изнасиловали?

– Базарь поменьше. Езжайте.

Делать нечего, поехали. У подъезда дома нас встретила мать передознувшегося. В первый раз она показалась нам женщиной сдержанной, замкнутой и немногословной. Сейчас её невозможно было узнать. Вся косметика была размазана и растеклась по всему лицу, она орала, как умалишённая, и побежала к нам, размахивая руками. Из её обрывочных бредовых фраз мы поняли только: «Ребята, милые, помогите!»

Мы с Ренатом переглянулись. Он передёрнул затвор ПМ, я снял с предохранителя пистолет-пулемёт «Кедр», которым нас снабжали на дежурство. И мы стали подниматься по лестнице, благо квартира была не высоко, на третьем этаже. Дверь была открыта нараспашку. В квартире было тихо, как в могиле, и темно. Ренат включил свет в коридоре, и мы вошли в комнату, где лежал труп. Вонь ещё усилилась со времени нашего первого визита. Но почему мать в таком состоянии, и почему так озадачен наш старший оперативный дежурный – совершенно непонятно. Труп парня мирно разлагался на диване в том же положении, в котором мы его оставили.

И вдруг труп зашевелился и встал на диване на четвереньки. То есть нет, не на четвереньки. Он стал похож на огромного варана, те же сгибы в конечностях. Голова закинулась далеко назад, как будто шея была сломана. На нас смотрели нечеловеческие и злые жёлтые глаза, а из пасти торчало что-то, напоминающее змеиное жало. Чудовище завыло, негромко, но угрожающе. Мы, не сговариваясь, открыли огонь. Ренат всадил в эту нежить целую обойму, я дал две хороших очереди. Результат был нулевой. Нас в одну секунду вынесло из квартиры. Опомнились мы только у подъезда, судорожно закуривая. Несчастная мать всё приставала к нам, но мы её не слышали и не понимали.

Первым в себя пришёл Ренат, который был старше меня лет на пятнадцать.

– Вот что я скажу Вам, женщина, – ели выдавил из себя татарин, – Вы нам больше не звоните. Не вздумайте. Садитесь на автобус и езжайте в Знаменскую церковь. Знаете, где она находится?

– Да, знаю, – похоже, женщина осознавала, что Ренат говорит дело.

– Церковь ещё должна быть открыта. Ищите батюшку, и пусть он разбирается. Это не наш профиль.

После этого Ренат кое-как запихнул меня в машину, и мы вернулись в отдел. В дежурке Ренат долго что-то шептал Кочерёжкину на ухо. Тот отобрал у меня автомат и даже не заставил писать рапорт о расходе боеприпасов. Зато позвонил Оруджалли Азиевичу Гумматову, зам по опер нашего отдела и моему учителю.

– Иди, Юрка, к Гумматову, – сочувственно направил меня майор.

А надо сказать тебе, дорогой мой читатель, у нашего Оруджалли Азиевича была одна забавная особенность. Когда он был в лёгком расположении духа или придуривался, то говорил со страшным азербайджанским акцентом, который мы, его опера, за спиной копировали и передразнивали. Зато в серьёзных ситуациях говорил он по-русски чисто, очень правильно и с совершенно московским выговором. Вот и сейчас вместо «Эй, оолам, чыто сылучылосы?» я услышал:

– Юр, я понимаю, что ты сейчас не в себе. И всё-таки попытайся мне объяснить, что произошло.

Я взял себя в руки и довольно связно обрисовал начальнику ситуацию.

– А ты в первый раз с чем-то подобным сталкиваешься?

Вот тут меня и прорвало. По-настоящему. Это была истерика.

Оруджалли меня не прерывал, подождал, пока я сам успокоюсь. Налил мне сто грамм коньяку и сказал: