Мой Бердяев

В гностическом экзистенциализме Бердяева центральное место занимает категория творчества. То, что «творчество» предполагает «отдачу», как бы очевидно и позволяет предположить родственность Каббале бердяевского гностицизма. В самом деле: Бердяев переживал светоносное духовное постижение в «творческом подъеме» – каббалист прорывается в область Света, преодолевает максом, достигнув опыта отдачи. Но сразу же обнаруживается и разница двух путей гнозиса. «Творец» Бердяева – это индивид, гениальная личность, действующая в одиночку, а нередко и противопоставляющая себя окружению – «толпе», «черни» и пр.[547]

. В лайтмановской же Каббале «отдачу» практикуют в группе, причем субъекты самые заурядные. Правда, и бердяевскому «творцу» солипсизм в корне противопоказан: «Творящий должен воплощать для мира и для людей свои образы иного [бытия], свой экстаз, свой трансцензус, свое приобщение к иной жизни»[548]. Без адресата, без некоей человеческой общности, в которую «коммюнотарно», «соборно» включен субъект, творчество невозможно. С другой стороны, и доктор Лайтман настаивает на том, что и в «десятке» личность не погибает, а напротив – возвышается, хотя и отменяет себя перед группой. Оба воззрения, при очевидном различии их гностических практик, имеют в виду идеальную соборность.

Каббалистическая практика в «десятке» квазиэтична и напоминает о церковном смирении; «творчество» гения в принципе «по ту сторону добра и зла». Но вот, гениальность, по Бердяеву, оказывается именно способностью к отдаче, что́ и сближает его гнозис с Каббалой. «Величайшие творцы», пишет поздний Бердяев, «вносят принципиально новое, небывалое в мировую и историческую жизнь», «вносят, а не получают

» [выделено мной. – Н.Б.], «от них исходит, а не ‹…› в них входит». «В творческий акт человека привносится новое, ‹…› прорывающееся из иного плана мира, ‹…› из просветительной свободы», «от духа», – и это освобождает «от тяжести и рабства этого мира»: в творчестве как «акте», «экстазе», «прорыве» «кончается старый мир»[549]

. «Мир должен пре вратиться в образ красоты, раствориться в творческом экстазе»[550]: не принял ли бы рав Лайтман этот бердяевский тезис как свой собственный?..

Прежде чем двигаться дальше, я снова хочу подчеркнуть: «отдача» в Каббале Лайтмана и «творчество» в экзистенциализме Бердяева отнюдь не привычные повседневные понятия, но гностические категории. «Отдающий», повторяет вновь и вновь доктор Лайтман, на самом деле ничего и никому не отдаёт; творческий продукт или культурная ценность, настаивает Бердяев, как бы и не нужны творцу, будучи незначительным довеском к творческому акту. Ведь плоды творчества всегда разочаровывают, поскольку не создают новой действительности, – творчество всегда трагично. Значение, притом решающее, имеет «намерение» отдачи (у Лайтмана) и необъективируемое творческое «действие» – само событие творческого «экстаза» (у Бердяева). Смысл «отдачи» и «творчества» в том, что они выводят их субъекта в высший – духовный мир, и соединяя его с Творцом, сообщают подлинное постижение реальности. «Отдача» и «творчество» способны как бы вывернуть субъекта наизнанку, изменив его свойства и интенции на противоположные. Субъект разворачивается в направлении своего внутреннего мира и там, в сфере духа, обретает общий всем универсум, поскольку в их существе микрокосм и макрокосм обладают подобием: человек космичен, космос же антропоморфен. Такая – перевернутая действительность человеком переживается как блаженная, высшая. И понятно, почему гностики, преодолевшие роковую грань, «перевернувшиеся», как Данте с Вергилием в центре Земли, с особым презрением относятся к видимому миру – считают его падшим, иллюзорным, подлежащим упразднению: в опыте «отдачи», «творчества» или ином им открылась «реальнейшая реальность». Состояния «отдачи» и «творчества» эзотеричны, слова эти – лишь условные обозначения переживаний, доступных немногим.