Читаем Мой гай дубовы полностью

Вам дзіўна, ды і мне нязвычна:


Да вас з працягнутай рукою


Ідзе паляк праз пагранічны


Кардон над Одраю-ракою.



Ён бачыў на сваёй радзіме,


Як вашы вылюдкі без жалю


Яго братоў у Асвенціме


I ўсюды, дзе прайшлі, знішчалі...



Гісторыя шчэ паскладае


Пра звон у Франкфурце харалы.


Хто ў міры жыць з другім жадае,—


Перакуе мячы ў аралы.



Нібы з нябёсаў над вадою


Нага ўсявышняга спусціла


Не звон, а стрэмя залатое,


I гэта стрэмя зазвінела.



Над вашым і над нашым полем


Гучыць мелодыя другая:


Адтуль, з-за Одры, больш ніколі


Вайна на Ўсход не зашугае.



«У дружбе, міры жыць шчасліва


Суседзям добрым па-суседску»,—


Вяшчуе звон, і ўтораць нівы


Яму па-польску, па-нямецку.



Край свету звон чуцён з нязменнай


Танальнасцю салютаў мая.


I я душою, як антэнай,


У гэты верш яго прымаю.




КРЫЖ



Як вернешся, скажаш маёй матулі,


Няхай пра дамоўку распытвае тую


Над Одрай, дзе дуб наш, нібы ў каравуле,


Нязменна стаіць і спачын мой вартуе.



Як вернешся, скажаш дзяўчыне каханай:


Чакаю штодня, калі ўсход ружавее.


Яна мяне знойдзе пад крыжам драўляным,


Дзе каска, прабітая куляй, ржавее.



Як вернешся, скажаш сябрыне вясковай,


Ксяндзу-палітвязню,— як стануць пытацца,


Што Одра і Ніса мне польскаю мовай


Загадваюць: спі і не думай вяртацца!




ВІЗІТ НА ЧУЖЫНЕ



Ка мне прыляцеў з візітам


                                        белы матыль, як дружа.


— Сядай,— сказаў я госцю.


                                        I сеў ён моўчкі на ружу,


Было блакітна і жоўта,


                                  бела было і чырвона,


зіхотную вазу на кветкі


                                   вянчала сонца карона.


Свой позірк фарбамі цешыў


                                          я, малады і дужы,


было чырвона і бела:


                                 матыль палымнеў на ружы.


З жоўтае шклянкі чаю


                                 пытала аблічча шкляное:


— Дык гэта — ты і праўда?


                                        — Я — і матыль са мною!


— Ты — як штодня, як заўсёды?


                                              — Так, я інакшы заўсёды —


то каляровы, то спеўны,


                                     то злосны, то поўны лагоды...


(Чую, як лічыць дакладна


                                       сэрцавы ўдары ціша,


цень матыльковых крылаў


                                       ружа пяшчотна калыша.)


— Даруй, мой госць, што маўчу я,—


                                                      кажу я з хваляваннем,


схіляючыся ўспамінам


                                  над тым, што завуць каханнем.


Даруй, што і ты, і кветкі,


                                      і сонца, і шклянка чаю,


блакіт, і аблокі будзяць


                                    у сэрцы парыў адчаю.


Як каляровае шкельца,


                                   сеў бы ты мне на вочы:


колер чырвоны і белы


                                  бачыў бы днём я і ўночы.


Сеў бы ты мне на губы


                                  песняй звонкай навукі —


з іх не зляцелі б ніколі


                                   крыку зласлівыя гукі.


Даруй, што зноў замаўкаю,


                                         табою зачараваны,


як бацькаўшчынаю любай,


                                        якой да скону адданы...




ВАРШАВА



Дзьмулі ўпартыя ў паняверцы


у жалейкі і медныя трубы,


аж пакуль не ўзрываліся сэрцы,


біла кроў іх праз спеўныя губы.


      Ой, дошкі на сценах старожкі,


      біла кроў праз спеўныя губы.


Грувасцілі шчэбень з бруку,


тратуары, камоды, цагліны,


палымпелі барвова іх рукі:


дзядулі — падлеткі — жанчыны.


      Ой, дошкі на сценах старожкі,


      падлеткі і жанчыны.


Стралялі з дубальтовак,


пад стогны і пад енкі


кідалі ў танк бутэлькі


напудраныя паненкі.


      Ой, дошкі на сценах старожкі,


      гінулі ў дыме паненкі.


З Лондана — песні слалі,


з-за Віслы — хлеб і зброю,


у друзе руін паміралі


хлопцы як героі.


      Ой, дошкі на сценах старожкі,


      падалі хлопцы-героі.


Глыталі ваду з канавы,


падкошвала ногі знямога,


на бруку і травах каналі:


«Смерць або перамога!»


      Ой, дошкі на сценах старожкі,


      грымотнае: «Перамога!»


Калі ўжо так жадалі


быць падабенствам цэменту,


дарэшты іх растапталі,


сцерлі Варшаву дашчэнту.


      Ой, дошкі на сценах старожкі,


      сцерлі Варшаву дашчэнту.


Мёртвым — малітвы шлем мы,


жывым — у сэрцы коле


за срэбны знак на шлемах,


за бела-чырвоны колер.


      Ой, дошкі на сценах старожкі,


      бела-чырвоны колер.


Грозныя сціхлі маторы,


згубіўся за лесам іх пошчак,


ужо прадаюць памідоры


ля гераічнай плошчы.


      Ой, дошкі на сценах старожкі,


      ля гераічнай плошчы.


Струнамі граюць кроквы,


сіроты, удовы, калекі,


аддрукаваныя крокі,


як ноты, застылі навекі.


      Ой, дошкі на сценах старожкі,


      ноты застылі навекі.


Мой сябра, заручаны з цішай,


нямы і глухі назаўсёды,


твой подзвіг і сёння калыша


сцягі жыцця і свабоды.


Ішоў і падаў балесна,


да агню падступаючы блізка...


пра цябе — мая шчырая песня,


калі тупаю да абеліска...


      Ой, дошкі на сценах старожкі,


      тупаю да абеліска.




ВАРШАВА, 1948


Таварышам з Паўстання


Зноў і зноў прад вачамі


Варшава-сталіца праходзіць,


Ноччу плыве плытамі


Сноў, што ўспаміны родзіць.



Глядзіць маладзік асцярожна,


Мігаючы, зоркі сваволяць.


I — Вісла, якую няможна


Так, як і попел, адолець.



Хоць дым яшчэ слепіць вочы,


Ды днеюць вокны Варшавы,


I крочыш таропка, і крочыш


Сцягой, утаптанай у травы.



Скляпенні святынь з журбою


Вецер блакітны палошча,


Плывеш — і плывуць з табою


Руіны дамоў і плошчы.



Не многа ўбярог нязломны


Горад, баронячы волю,—


Зоркі, і месяц бяздомны,


Раку, і цвінтар, і поле.



Запомні куродым горкі,


Пакуль палацы не ўсталі.


Запомні магіл пагоркі,


Пакуль іх не здратавалі...



Надыхайся ветрам Свабоды,


Якую ў заўтра несці,


Пакратай зубамі шчэбень


На Кракаўскім Прадмесці.



Хай смагу спатоліць рэчка,


Напомняць хваль яе рухі,


Што сёння ты не асечка


Дзён вераснёвай скрухі...



Устань, каб да сонца ўзляталі


Паверхі новай Варшавы,


Што сёння плыве плытамі


Сноў, палеглых у травы.




ПАГЛЫБЛЕННЕ Ў СВІТАННЕ



А ні дарогі не было, ні сцежак,


А ні слядоў па снезе напрасткі.


Нас абступалі камяніцы вежаў,


Жандара постаць змрочыла блакіт.



Але ў вачах не перакрэсліш свята,—


Раднілася нявольнікаў сям’я.


Ты з Волгі быў, грамадзянін Саветаў,


Я з Нёмана, з Варшавы, з Польшчы я.



Перейти на страницу:

Похожие книги

100 жемчужин европейской лирики
100 жемчужин европейской лирики

«100 жемчужин европейской лирики» – это уникальная книга. Она включает в себя сто поэтических шедевров, посвященных неувядающей теме любви.Все стихотворения, представленные в книге, родились из-под пера гениальных европейских поэтов, творивших с середины XIII до начала XX века. Читатель познакомится с бессмертной лирикой Данте, Петрарки и Микеланджело, величавыми строками Шекспира и Шиллера, нежными и трогательными миниатюрами Гейне, мрачноватыми творениями Байрона и искрящимися радостью сонетами Мицкевича, малоизвестными изящными стихотворениями Андерсена и множеством других замечательных произведений в переводе классиков русской словесности.Книга порадует ценителей прекрасного и поможет читателям, желающим признаться в любви, обрести решимость, силу и вдохновение для этого непростого шага.

авторов Коллектив , Антология

Поэзия / Лирика / Стихи и поэзия
Сонеты 97, 73, 75 Уильям Шекспир, — лит. перевод Свами Ранинанда
Сонеты 97, 73, 75 Уильям Шекспир, — лит. перевод Свами Ранинанда

Сонет 97 — один из 154-х сонетов, написанных английским драматургом и поэтом Уильямом Шекспиром. Этот сонет входит в последовательность «Прекрасная молодёжь», где поэт выражает свою приверженность любви и дружбы к адресату сонета, юному другу. В сонете 97 и 73, наряду с сонетами 33—35, в том числе сонете 5 поэт использовал описание природы во всех её проявлениях через ассоциативные образы и символы, таким образом, он передал свои чувства, глубочайшие переживания, которые он испытывал во время разлуки с юношей, адресатом последовательности сонетов «Прекрасная молодёжь», «Fair Youth» (1—126).    При внимательном прочтении сонета 95 мог бы показаться странным тот факт, что повествующий бард чрезмерно озабочен проблемой репутации юноши, адресата сонета. Однако, несмотря на это, «молодой человек», определённо страдающий «нарциссизмом» неоднократно подставлял и ставил барда на грань «публичного скандала», пренебрегая его отеческими чувствами.  В тоже время строки 4-6 сонета 96: «Thou makst faults graces, that to thee resort: as on the finger of a throned Queene, the basest Iewell will be well esteem'd», «Тобой делаются ошибки милостями, к каким прибегаешь — ты: как на пальце, восседающей на троне Королевы, самые низменные из них будут высоко уважаемыми (зная)»  буквально подсказывают об очевидной опеке юного Саутгемптона самой королевой. Но эта протекция не ограничивалась только покровительством, как фаворита из круга придворных, описанного в сонете 25. Скорее всего, это было покровительство и забота  об очень близком человеке, что несмотря на чрезмерную засекреченность, указывало на кровную связь. «Персонализированная природа во всех её проявлениях, благодаря новаторскому перу Уильяма Шекспира стала использоваться в английской поэзии для отражения человеческих чувств и переживаний, вследствие чего превратилась в неистощимый источник вдохновения для нескольких поколений поэтов и драматургов» 2023 © Свами Ранинанда.  

Автор Неизвестeн

Литературоведение / Поэзия / Лирика / Зарубежная поэзия