Мой мальчик

Как оказалось, праздновать они собирались не втроем, и это несказанно облегчило участь Уилла. Он ожидал выслушать одну из полностью лишенных логики лекций Фионы, но она лишь смерила его взглядом; она явно не собиралась возобновлять военные действия в присутствии гостей. Вокруг раскладного обеденного стола теснились папа Маркуса Клайв, его девушка Линдси и ее мама – итого шесть человек. Уилл не знал, что нравы общества так сильно изменились. Будучи ребенком от второго брака, воспитанным в духе шестидесятых, он жил в заблуждении, что если семья распадается, то некоторые из ее членов неизбежно перестают друг с другом разговаривать. Но в данном случае всё, похоже, обстояло иначе: Фиона и ее бывший муж рассматривали свои отношения как нечто некогда их объединявшее, а не как абсолютно ужасный эпизод своей биографии, разведший их по разные стороны баррикад. Казалось, будто жизнь в одном доме, ночи в одной постели и наличие общего ребенка было для них не важнее недолгого соседства в гостинице или учебы в одной школе – приятное стечение обстоятельств, позволившее завязать дружбу.

Видимо, так было не у всех, решил Уилл, иначе бы «ОРДА» представляла собой общество счастливых, хоть и раздельно проживающих пар, которые охотно знакомили бы своих бывших супругов, будущих супругов и детей от одного, другого, третьего брака между собой; но все было совсем иначе: «ОРДА» была сгустком праведного гнева с большой примесью желчи. После одного вечера с «Одинокими родителями» у него сложилось впечатление, что немногие из них собираются семьями, чтобы поиграть в «Монополию» или просто, как, например, сегодня, попеть песни под елочкой.

И даже при том, что в жизни такие идиллические сцены – большая редкость, нечто подобное происходило здесь и сейчас. Поначалу Уилл счел это довольно отвратительным: ведь если люди не способны вместе жить, подумал он, то нужно, по крайней мере, иметь мужество хоть немного ненавидеть друг друга. Но через какое-то время, когда Уилл немного выпил, он начал приходить к мысли, что попытка достичь гармонии раз в году – не такая уж недостойная цель. Главное, что созерцание кучи народу, пытавшегося найти общий язык, радовало Маркуса, а даже при всем своем цинизме Уилл не мог бы пожелать Маркусу под Рождество ничего, кроме счастья. На Новый год он даст зарок вернуть себе немного былого скептицизма, а до тех пор будет следовать всеобщему настрою и улыбаться даже тем, кто ему не нравится. Ведь если ты кому-то улыбнулся, это еще не означает, что вы теперь друзья на всю жизнь? Позднее, когда возобладал здравый смысл и началась всеобщая перепалка, Уилл понял, что улыбки не обязывают даже к однодневной дружбе, но на пару часов он был рад поверить в то, что мир перевернулся с ног на голову.

Он пришел с подарками для Фионы и Маркуса. Маркусу он подарил виниловую пластинку с альбомом «Невермайнд», потому что CD-плеера у них не было, и футболку с портретом Курта Кобейна, чтобы он не отставал от Элли; для Фионы купил классную и довольно дорогую вазу из простого стекла, потому что после происшествия с больницей она пожаловалась, что ей некуда ставить цветы. Маркус подарил Уиллу книжку по отгадыванию кроссвордов, чтобы ему было легче играть в «Обратный отсчет», а Фиона, шутки ради, – «Пособие для родителей-одиночек».

– В чем тут шутка? – спросила Линдси.

– Да так, – поспешил сказать Уилл, и выглядело это, честно говоря, довольно странно.

– Уилл выдумал себе ребенка, чтобы вступить в общество родителей-одиночек, – пояснил Маркус.

– А, вот оно что, – сказала Линдси.

Видевшие его впервые Линдси, ее мама и Клайв посмотрели на него с некоторым любопытством, но он не стал распространяться на эту тему. Он им просто улыбнулся, как будто это было естественной реакцией в подобных обстоятельствах. Тем не менее ему бы не хотелось пояснять, в чем эти обстоятельства состояли.

Обмен подарками не занял много времени, и, за исключением единственного подарка, все они представляли собой обычную ерунду, но, учитывая сложную паутину взаимоотношений между присутствующими, это настораживало. Шоколадный пенис – это, конечно, хорошо, подумал Уилл (вообще-то, он так не считал, но пытался проявлять терпимость – пусть каждый живет как хочет), но уместно ли дарить шоколадный пенис одинокой и лишенной секса бывшей подружке твоего нынешнего друга? Вряд ли, потому что в этом есть что-то бестактное, – не лучше ли по такому случаю вообще оставить всю эту тему с пенисами в покое? – и к тому же Фиона не показалась Уиллу любительницей шоколадных пенисов, но она все равно посмеялась.

По мере того как гора разорванной оберточной бумаги росла, Уилл понял, что практически любая вещь, подаренная в подобных обстоятельствах, может быть воспринята как бестактность или как подарок со скрытым смыслом. Фиона подарила Линдси шелковое белье, будто желая сказать: «Да меня совершенно не волнует, что вы там, ребята, делаете по ночам», а Клайву – новую книгу, озаглавленную «Неизвестная история», словно выражая этим нечто совершенно противоположное. Клайв подарил ей кассету Ника Дрейка [43] , и, хоть он по-прежнему ничего не знал о том, что произошло с Фионой, Уиллу показалось несколько странным его решение вручить альбом суицидально-депрессивной музыки человеку, потенциально склонному к суицидальной депрессии.

То, что Клайв подарил Маркусу, было само по себе лишено скрытого смысла: компьютерные игры, свитера, бейсболка, кассета с песнями «Мистера Блобби» [44] . Но особым смыслом они наполнились в контрасте с той безрадостной кучкой подарков, что Фиона вручила Маркусу еще утром: свитер, который не прибавит ему репутации в школе (мешковатый, мохнатый, хипповый), пара книжек и ноты для фортепиано – небольшой унылый материнский намек на то, что Маркус, оказывается, недавно бросил заниматься музыкой. Маркус продемонстрировал ему эту жалкую кучку с такой гордостью и воодушевлением, что сердце Уилла чуть не разорвалось: «И вот этот замечательный свитер, и эти книги – похоже, очень интересные, – и ноты, потому что когда-нибудь, когда я… когда у меня будет побольше времени, я обязательно опять буду играть…» Уилл никогда прежде не мог по достоинству оценить то, что Маркус был просто хорошим ребенком: до сих пор он замечал лишь его эксцентричную назойливую сущность, видимо, потому, что с других сторон он не слишком себя проявлял. Но ведь он действительно хороший, теперь Уилл это понял. Не в смысле послушания и непритязательности, а скорее в смысле мировосприятия: глядя на кучу дурацких подарков, он видел, что их заботливо выбирали и подарили с любовью, и одного этого ему достаточно. Дело даже не в том, что Маркус склонен был считать пресловутый стакан из афоризма «наполовину полным» – «стакан», каким его видел Маркус, почти переливался через край, а сам он был бы удивлен и озадачен, узнав, что некоторые дети швырнули бы ноты и мохнатый свитер обратно в лицо своим родителям и потребовали бы в подарок «Нинтендо» [45] .

Уилл знал, что сам не способен на такое благородство. Никогда, глядя на мохнатый свитер, он не смог бы понять, почему именно такой свитер ему нужен и почему он должен носить его дни и ночи напролет не снимая. Взглянув на такой, он решил бы, что человек, подаривший его, – просто ненормальный. Уилл всегда так реагировал: глядя на двадцатипятилетнего парня на роликовых коньках, скользящего по Аппер-стрит в модных обтекаемых очках, он думал одно из трех – первое: «Вот урод!»; второе: «Да кем ты, мать твою, себя возомнил?»; или третье: «Тебе сколько лет? Четырнадцать?»

В Англии все такие, считал Уилл. Никто при взгляде на роллера в обтекаемых очках не подумает: «Да, здорово парень выглядит» или «Ого, классный способ размяться». Все просто думают: «Во придурок!» Маркус бы так никогда не подумал. Маркус или не заметил бы его, или стоял бы, открыв рот от удивления и восхищения. И не потому, что так отреагировал бы любой ребенок, – на своей собственной шкуре Маркусу пришлось испытать, что все его одноклассники принадлежали к партии «Во придурок!»; просто так отреагировал бы любой Маркус, сын Фионы. Через двадцать лет он будет петь с закрытыми глазами и, наверное, глотать пузырьками таблетки, но, по крайней мере, он умеет быть благодарным за рождественские подарки. Не слишком большое утешение за годы предстоящих страданий.