Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

Наверное, из этой веры источался и комсомольский пыл Юрия Полякова, и ясный, естественный патриотизм его первых стихов, и взволнованная, сыновья благодарность к фронтовому поколению, к которому он, не знавший войны солдат, относился, судя по его стихам (а позже по диссертации о фронтовом поэте Георгии Суворове, погибшем в 1944 году), – с глубочайшим почтением. Поляков абсолютно и искренне вписывался в систему, и система не преминула приласкать своего «хорошего парнишку».

Но вот ведь парадокс – чем теснее и крепче она его обнимала, осыпая премиями, лауреатствами, публикациями, должностями, тем вернее подводила к отрезвлению. Вспомним – этот молодой человек, пробивавший себе жизненную тропу от порога рабочего общежития, входил в неё не со стороны, не с мясистой руки могущественного папаши, он прорастал, продирался через неё в её тесном чреве, барахтаясь в главных её артериях. От рождения наделённый талантом острой и умной наблюдательности, он весьма быстро – к чести его – понял, что тот огонь романтического доверия, который связывал с парадным обликом этой системы, и подлинная, нутряная жизнь системы – страшно далеки друг от друга. И, как водится, чем искреннее и сильнее первое чувство, тем стремительнее разочарование.

Да, не случайно система испокон века подозрительно косится на писателей. Сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит. Осыпь ты его наградами или спрячь под нары, а он, глядишь, высмеет тебя же за свои лавры или подаст голос из-под нар, да на весь мир! Куда спрячешь талант и чем его купишь, если этот талант – глаза, зрение, видящее и проникающее всюду духовное око. Достоевский вернулся с каторги с «Записками из мёртвого дома», Солженицын – с романом «В круге первом». Система и боится писателя, и не может без него. Но даже и прикормленные, верно ей служившие, мстили ей правдой в посмертно оставленных, покаянно-искупающих дневниках и воспоминаниях.

Кажется, слово «диссидент» выходит сегодня из моды. И внешние, и внутренние диссиденты утратили былое различие. Кстати, есть неплохое русское слово, точно выражающее суть этого явления, – сопротивленец.

Так вот, эти бывшие диссиденты-сопротивленцы, и писатели в том числе, ставили себя как бы вне системы или над ней. Порывая или отрекаясь от этой системы, они и в творчестве своём невольно занимали как бы отстранённую позицию по отношению к той жизни, в которой, как в болезни, маялось большинство из нас. В такой отстранённости есть свои плюсы, но и большие минусы. И самый большой минус – в том, что подпольный, а затем и легальный читатель не мог не чувствовать в авторе «человека со стороны», даже если этот человек говорил о твоей жизни некую правду. Возникал невольно психологический барьер, на котором было как бы написано: «Да, ты, может быть, и прав, но ты уже не со мной, ты не рядом со мной, а потому, браток, чувствовать, что чувствую я, ты уже не можешь». И, возможно, не случайно из всей диссидентской литературы, ставшей сегодня доступной широкому читателю, не выпал в бестселлеры ни один роман. Не стал всенародно признанным ни один писатель. Задержанные книги таких прозаиков, как, скажем, М. Булгаков или А. Платонов, я к диссидентской литературе, разумеется, не отношу. Интересно и то, что когда разрешили печатать «из столов», то и тут диссидентский лагерь ничего существенного читателю предложить не смог.

Я завёл этот разговор к тому, что как раз у нашего-то бывшего комсомольского вожака и романтика, никогда диссидентом не бывшего и никогда не пытавшегося встать над системой, заначки в столе оказались. Как смекалистая игла, пройдя сквозь основные полотнища нашей социальной жизни – педагогику, армию и аппарат (пусть и комсомольский), Поляков обрёл бесценные и реальные знания о подлинном лице господствующей системы. И он разглядел её не извне, а, что очень важно, – изнутри, ещё соединяясь с нею собственными кровеносными сосудами. И потом, когда опыт осядет в первых повестях, – читатель поймёт и оценит именно это. И поверит автору как с в о е м у, а не стороннему разоблачителю.

Я бы не решился назвать то, что показал Юрий Поляков в своих произведениях об армии, комсомоле и педагогике, – инакомыслием. Скорее это взгляд нормального человека на ненормальные обстоятельства. И надо сказать, что именно в этой нормальности авторского взгляда я и прослеживаю ту мужественную эволюцию автора от удобного винтика системы до самостоятельности зрелой личности, способной отречься от навязчивого диктата социальной мифологии. И в том, что эта эволюция также была искренна, меня убеждает тот факт, что повесть Ю. Полякова «Сто дней до приказа» была написана им в 1980 году, когда автору исполнилось лишь двадцать шесть лет. Не знаю, у кого хватит смелости обвинить его в конъюнктурщине. Повесть «ЧП районного масштаба», так славно раздевшая комсомол, – в 1981 году. «Сто дней» пролежали в столе семь лет, «ЧП» – четыре года.