Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

Мы привыкли к тому, что советскую неподцензурность многие конвертировали в статус профессиональных «мучеников режима», заняв почётное место в рядах работников нового, либерального агитпропа. Ведь партийность литературы в 90-е никто не отменял. Менялась лишь расцветка знамён: вместо красных – триколоры. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на лауреатов «Русского Букера».

К счастью, к Юрию Полякову эта многоцветная эквилибристика никакого отношения не имела. Для него инакомыслие было не профессией, позволяющей менять работодателя, а внутренней позицией, которая не зависела от направления политических ветров. В его публицистике, в романах 1990-х и нулевых, в руководимой им «Литературной газете» мы встречаем принципиальную критику пещерных нравов постсоветского общества.

Девяностые и нулевые стали временем, когда большая литература оказалась отделена и от общества, и от государства. Образованному читателю было заявлено, что он нуждается не в серьёзной словесности, а в «умной беллетристике», поскольку и креативный менеджер, и бывший интеллигент теперь так заняты в производстве смыслов, что не имеют времени на вдумчивое чтение.

Роман идей стал признаком плохого вкуса. Вместо него издательский и культуртрегерский агитпроп предложил необременительную беллетристику с периодическим «интеллектуальным» перемигиванием, свидетельствующим о том, что школьный курс всё ещё не забыт «образованным читателем». Его, читателя, холили и трепали по щеке.

Юрию Полякову эта фальшивая умилительная интонация оставалась абсолютно чуждой. Он не пошёл по лёгкому пути «умной беллетристики» – того сорта литературы, которой так жаждали поглупевшие к концу 90-х бывшие интеллигенты. Правда, беллетристический арсенал у Полякова богатый, ему не откажешь в умении закрутить интригу, сложить головоломку из житейских обстоятельств, его криминальным сюжетам позавидовали бы иные детективщики. Но литературность никогда не приносилась им в жертву ремеслу.

Наоборот. Тайные пружины и колёсики действия в конечном счёте помогают Полякову взять читателя за пуговицу для серьёзного разговора. И читатель любого ранга, от бывших мэнээсов до нынешних сисадминов, часто на этот крючок попадается.

Не будет преувеличением сказать: блажен тот пишущий муж, который, будучи ловцом сюжетных историй, остаётся и ловцом человеков.

Проза Полякова, как неоднократно отмечали критики, стала энциклопедией «эпохи первоначального и окончательного накопления капитала». Но разговор об общественном Поляков всегда ведёт на равных, предлагая доверительную интонацию.

Авторы массовой литературы сделали образ креативного менеджера своим вечнозелёным брендом. А Юрий Поляков описывает нового гегемона совсем по-другому, без притворного сочувствия.

Например, герой романа «Грибной царь» – владелец фирмы «Сантехуют» и участник коммерческих войн – всё время катится по наклонной. И дело не в одном только хроническом адюльтере, но и в беспринципности. Он – жертва обстоятельств, им же самим и созданных. К тому же типу относится и Башмаков из романа «Замыслил я побег…», и другие поляковские герои постсоветского периода.

Интереснее всего наблюдать этих героев на психологических изломах. Словно проверяя ножку гриба: червивый или нет? где здоровая часть, а где тёмные пятна начинающегося распада?

И не только роман «Грибной царь» с его мощной буколической метафорикой, но и остальные романы и повести дают материал для, так сказать, органического исследования души.

При этом авторская зоркость подспудно передаётся читателю и никогда не утомляет последнего. Тому есть несколько причин.

Во-первых, и «Грибной царь», и «Замыслил я побег…», и «Возвращение блудного мужа» – психологическая проза, наполненная гротеском. Соединение гротеска с психологизмом относится к числу трудных литературных задач, но в случае успеха результат ошеломляет. А Юрий Поляков прекрасно умеет это делать.

Во-вторых, привлекает фирменная авторская манера вести повествование на грани анекдота, не срываясь ни в карикатурность, ни в безбрежную стихию карнавальности, где любые вопросы растворяются, но не решаются. Смех у Полякова не имеет ничего общего и с постмодернистской «всеобщей теорией относительности». Это смех хорошо нацеленный и продуманный. Но – и это важнее всего! – никогда не уничтожающий до конца объект осмеяния, будь то какой-нибудь ресторатор, сантехнический бизнесмен или вытянутый школьным другом к лучшей жизни неудачник.

А это ведь не что иное, как христианский принцип: «ненавидь грех, но не грешника».

Подход к слабому и грешному человеку выдаёт в Полякове настоящую, внутреннюю религиозность. И можно лишь посетовать на то, что об отношениях писателя с православной традицией критики вспоминают редко. Без учёта этих отношений очень многое в книгах Полякова не может быть понятно до конца.