Молчаливый полет

Та голова, большая и седая,Что над скорбящей родиной застыла, —Ее пронес, храпя и приседая,Ингушский конь, роняя в Терек мыло.Совсем на днях, совсем еще недавно— Пусть это помнят русские и пшавы —Она склонялась в дружбе равноправнойПеред другой, веселой и курчавой.

Она слила последний поворот свойС кивком другой, вернув ей сень родную,И на столетнем пире благородстваОдна к другой приблизилась вплотную.Где рос один, другой скакал когда-то,Обвалам радовался, непоседа,И в пахаре приветствовал как братаНе твоего ль, Орджоникидзе, деда?Но нет с тобой, как с Пушкиным, разлуки,

И оттого в краснознаменной кущеВаш общий друг соединил вам руки,Великий друг, скорбящий и ведущий.И там, где кормчего каспийской шхуныОн караулит, выпрямляя плечи,Над ним звенят российской музы струны,Над ним гудит орган грузинской речи.

<Февраль-март 1937>

«Да одиночество — это скрипка…»[243]

Да одиночество — это скрипка,Стонущая в незримой руке,Меж тем как свершается пересыпкаВремени в двойственном пузырьке.Щеку сдавив и глаза прищуря,Мастер водит пучком волос,В запаянной склянке бушует буря,Песчаного смерча тянется трос.

Плещется в деревянной лоханиКолышкам грифа покорный шум,И плещет на карликовом барханеВ колбочке трехминутный самум.Смертью лелеемую пустынюЗапер ты в комнатке, стеклодув,Но жизнь я бужу и струны пружиню,Времени символ перевернув.

12 января 1938

Салтыков-Щедрин[244]