Молчи или умри

Они поднялись на лифте, бай Наско помог отпереть дверь и откланялся. Коев почти упал в мягкое кресло. Все. Наконец-то он один. Наконец-то… Потянулся было к телефону позвонить Ане, но тотчас передумал — что, собственно, он собирался ей сказать? Голова вспухла от беспорядочных невеселых мыслей, от выпитого, и он второй раз за этот день полез в карман за сигаретами. Интересно, подумал Коев, нашла ли сестра что-нибудь в шкафах и сундуках? Она любила рыться в старых архивах. Ее любовь к семейным реликвиям порой его даже умиляла. Сестра берегла его тетрадки, учебники, по которым он учился, хранила листочки с его каракулями, нотные листы, альбомы с карточками. Если бы эти бумажки хоть что-нибудь подсказали… Наскоро раздевшись, он улегся в постель, сразу же погрузившись в почти музейную тишину. Он был уверен, что обожает тишину, жаждал покоя. Но очутившись где-нибудь в укромном местечке, чувствовал себя неуютно, будто перед ним вырастала глухая стена… Ему сразу начинало не хватать людей.

Коев попытался уснуть. Однако сон не принес облегчения. Беспорядочно кружили вокруг бай Стоян-банщик и бондарь, Сокол и Соломон. Безмолвно взирал на него Старый. Безмолвно и с некоторым укором. Коев ощущал на себе его испытующий взгляд, видел, как шевелятся его губы, что-то нашептывая, но что? Что — Марин Коев не слышал, но был уверен, что нечто неприятное…

Прежде, случалось, затевали они разговоры о жизни и смерти. Еще ребенком Марин любил допытываться о смысле всего сущего, о вселенских материях, о смерти. Для чего дана человеку жизнь? Что вкладывает природа в живые существа? Есть ли у нас великая цель? Какая? Может быть, творя жизнь и наделяя ее сознанием, она, тем самым, осмысливает самое себя? Возможно, дух и материя — одно и то же, только в двух различных ипостасях? Старый не иронизировал над сыном, мол, не дорос ты еще, чтобы задавать вопросы. Да и не таким уж маленьким он был. В двенадцать-тринадцать лет подросток уже пускается в рассуждения об извечных проблемах устройства мироздания, рождения и смерти. Старый это знал по себе, ему самому сызмальства не давали покоя те же вопросы, хотя и в пожилом возрасте вразумительного ответа он не нашел. Природа, говорил он, целей перед собой не ставит. Ставим их мы, люди, потому как век наш земной короток, а дух рвется опознать окружающий мир. Как видно, так оно и есть — природа не намечает заведомо определенных задач. Она не прикидывает, что ей нужно, а без чего можно обойтись. Все в ней естественным образом развивается от простого к сложному. Муравей различает теплое и холодное, сладкое и горькое, учится добывать пищу, обороняться от врагов. Птица приобретает способность летать, и зрение ее обостряется, ибо ей требуется с высоты высмотреть себе пищу и уберечься от врага. За миллионы лет отточились зубы акулы, удлинилась шея жирафа, достающего плоды с высоких деревьев, а складки на животе новорожденного кенгуру постепенно превратились в сумку, где прячется детеныш. Космическое расстояние пролегло между познанием муравья о сладком и горьком и теорией Эйнштейна, но все равно первое является продуктом последовательного развития и предпосылкой развития второго. Не научись мурашка строить себе муравейник, обживать его и охранять, не бывать бы и непостижимым логическим суждениям об искривленном пространстве…

Такие беседы отец и сын вели вплоть до кончины Старого. В них зачастую сквозила мысль о бренности и тщетности жизни — коль уж неминуем и предрешен конец. Бессмысленность жизни… Да, пожалуй, если исходить из позиции собственной персоны, ставя себя превыше всего сущего. Бессмысленно, если возводить себя на пьедестал, забывая о том, что ты лишь звено в нескончаемой цепи. Человек, как и любое другое создание, впрочем, не только живое, поправлял себя Старый, лишь мелкая песчинка в вечной круговерти природы. Человек стоит не над природой, не вне ее, он лишь ячейка, клеточка чего-то целого и неделимого. Что из того, что эта клеточка в какой-то миг погибнет? Другие останутся, заменят ее. Жизнь — это вечное, безостановочное движение, и во всеобщем потоке его участникам отпущены считанные секунды…

«Сейчас бы потолковать с отцом о жизни и смерти, — думал Коев, лежа без сна в широкой постели. — Рассеялись бы все неясности, до отказа забившие извилины мозга, до предела обострившие нервы, может, рассеялись бы сомнения…» Откуда-то из мрака на Коева глядели испытующие, проницательные глаза Старого, явственно слышался его голос… Громкий и бодрый, этот голос не давал расслабиться, забыться… Поздно, слишком поздно. Уже ничего не узнать. Все покрыто мраком… Коев забывался тревожным сном, продолжая мучиться от того, что не поспешил на зов, не внял просьбе отца… Теперь уже поздно.