Молчи или умри

Когда-то здесь располагалась гарнизонная пекарня. Коев отчетливо представлял себе широкие ворота, через которые вереницей выезжали военные повозки, грузовики с мешками хлеба. Ящиков тогда еще не было. Теплый хлеб издавал упоительный аромат, но сплюснутый в мешках, он слеживался, трескался, и солдатам доставался слежавшимся и отсыревшим. Двор пекарни в те времена скорее походил на базарную площадь. Въезжали и выезжали подводы, выпряженные лошади щипали скудную травку вдоль забора, суетились офицеры и дежурные, звучали команды, сыпалась брань. Интересно, отчего так ругались между собой старшие чины? Впрочем, нет, не между собой. Они почем зря костили солдат, обзывая их последними словами, пугая карцером… Со временем здание почти не изменилось, его только заново покрасили в желтый цвет, да выветрился запах душистого хлеба. Уже не скрипели фургоны, не тряслись повозки. Кругом было тихо, как в церкви. У двери, вытянувшись в струнку, стоял молоденький солдатик. Коев сказал, кого он разыскивает, солдатик кивнул головой в сторону караульного помещения, оттуда показалась рука и поманила его. Коев повторно объяснил цель своего прихода, окошечко захлопнулось, и вскоре во дворе послышался голос: «Товарищ майор, вас спрашивают». «Кто спрашивает?» «Гражданин какой-то». «Пусть подождет…» По голосу Коев узнал Доку, того самого Доку, что когда-то обучал его стрельбе.

Дока, или Димо Доков, как его, кстати, никто не называл, и в прошлом был военным. То ли фельдфебелем, то ли унтер-офицером, Коев никак не мог вспомнить, но наверняка знал, что в суровое лето сорок третьего, когда немцев погнали с русской земли, а болгарская полиция и жандармерия предпринимали отчаянные попытки задушить партизанское движение, запугать народ, выставляя для этого на площадях трупы замученных борцов за свободу, Дока с напарником из гарнизона погрузили в войсковой джип два пулемета, винтовки, бомбы, пистолеты и погнали машину по крутым тропам в горы. Сорвиголова, каких не сыщешь днем с огнем и в девяти селах окрест — так о нем отзывался Старый, он, тем не менее, проявил тогда редкостное здравомыслие, если учесть, что партизанский отряд остался почти без боеприпасов, и дело дошло до того, что местная партийная организация была вынуждена собирать патроны, винтовки и пистолеты. Даже Коеву не раз приходилось обходить надежных людей из близлежащих деревень с торбой, которую он так и не смог передать, и уже после Девятого вручил ее Пантере, пошутив, что лучше, мол, поздно, чем никогда. Пантера тогда рассмеялся, заверив, что пули еще потребуются… «Конечно, потребуются, — думал теперь Коев. — Поди, до скончания света будут нужны…»

После Великих событий Дока, живой и невредимый, вернулся в город, но почти сразу ушел на фронт, а после войны устроился на работу к военным, уже в новый гарнизон. Произвели его, разумеется, в офицеры. И так потянулись день за днем, до самой пенсии.

В дверях показался рослый мужчина в гражданском, не потерявший, однако, военной выправки. В аккуратном, хотя и потертом пиджаке, в офицерской рубашке и при галстуке, он посмотрел на Коева испытующе.

— Не может быть! — наконец вымолвил он. — Марин Коев собственной персоной!

— Так точно, товарищ майор! — отрапортовал журналист, сразу утонув в объятиях старого друга.

— Осел ты этакий! — кричал Дока. — Срам всякий потерял, сразу не дал о себе знать. Три дня мотаешься по городу с этой гражданской вороной Миленом, а сюда глаз не кажешь!

— Сам-то, небось, военным себя считаешь, а? Хоть бы уж молчал, крыса складская! Забился в эту дыру…

— Эх ты, невежа, — понизил голос Дока. — Соображать надо: склад складу рознь. Да наш ни в какое сравнение не идет с тем, что я когда-то очистил и дал деру… Тут, браток, такое водится…

— Будет, будет. Знаем мы вас — пустыми побасенками зубы заговариваете, а путного все равно от вас не добьешься. Кругом одни военные тайны. Ни тебе друга, ни тебе отца родного…

— Да так уж в нашем деле — ни кум, ни брат, ни сват не в счет. В мировых масштабах мыслим…

Как и в молодости, Дока продолжал мыслить «в мировых масштабах»: и конспирация «мировая», и винтовка «мировая», и акция «мировая».

— Ну, пошли, на сегодня хватит. Что поделаешь? Пенсионерская участь. Не вечно же в героях ходить…

В небольшом трактире у подножия холма народу почти не было. Одиноко потягивали пиво несколько завсегдатаев, официант в черном стоял, опершись на прилавок, ибо то, что приспособили под стойку бара, было прежде высоким прилавком, хотя теперь тут поблескивал вращающийся светильник, красовались цветными наклейками бутылки, сигареты. Да, нелегко было превратить прилавок в стойку модного бара…

— Позвал бы тебя домой, но там хоть шаром покати. Живу один, питаюсь в офицерской столовой.

— Да ты не беспокойся, — сказал Коев, — я тут наелся и напился вдоволь…

— Ну, выкладывай!

— Выкладывать-то особенно нечего. Лучше о себе расскажи.