Молитвы из горнов и печей. Тень над домом Ягуара

− Думаешь, я тебя предам? После всего, что они сделали с Хочитли, ты думаешь, что я буду им помогать?

Аткоатль помрачнел.

− Ты знаешь, что происходит внутри.

Она не знала, но представляла, причем слишком хорошо. Вот почему нужно вытащить Хочитли. Подруга не заслужила такой участи.

− Я воин-ягуар, − тихо сказала Оналли. − И даю слово, что скорее покончу с собой, чем позволю им что-нибудь выпытать.

Аткоатль посмотрел на неё.

− Ты искренна, но то, что ты веришь, ничего не меняет.

− Разве? Я верю, что правление Почитаемого Оратора беззаконно. Я верю, что Дом Ягуара не имеет права предавать собственных диссидентов или допрашивать их. Разве мы все в это не верим?

Аткоатль помялся и не ответил.

− Тогда скажи, во что веришь ты, − попросила она.

Он немного помолчал и свирепо ответил:

− Забери тебя Чёрный! Но учти, Оналли, только на этот раз. Только на этот.

Она кивнула.

− Обещаю.

Вызволив Хочитли, они отправятся на север − в Соединенные Штаты или Сюйя, в страны, где свобода − не просто слово на бумаге. Они будут в безопасности.

Она закончила скручивать волосы в аккуратный узел − привычка, приобретенная на заданиях за границей − и сунула ритуальные колючки за пояс, размазывая кровь по кожаному костюму. Помолилась тому из богов, кто сейчас слушает. Року, Чёрному, богу Дымящегося зеркала[1], который вечно отворачивается, если у вас достало духа схватить подвернувшийся шанс.

Аткоатль ждал, неохотно придерживая открытую дверь.

− Идем, − сказала Оналли.

Она оставила фото на столе, прекрасно понимая, почему так поступила. Не потому что оно стало бы обузой, а из-за одного простого чувства − страха. Страха, что, найдя Хочитли, увидит в ее глазах безумие и поймёт, что от застенчивой, отважной девушки, которую она помнила, не осталось ничего.

Ночь была ясной и холодной, небо над Теночтитланом усеивали мириады звёзд: мириады демонов, ожидающих во мраке возможности сойти и разорвать всё живое на мелкие кусочки. Оналли потерла ритуальные колючки, пытаясь вспомнить уверенность, которую всегда чувствовала на заданиях. Куда же она подевалась сейчас, когда Оналли на родине, − сейчас, когда она вламывается в собственный Дом?

Шесть месяцев назад

Жрец Черного сидит на циновке перед Хочитли, скрестив ноги и поджав губы, словно о чём-то размышляя. Жирные спутанные волосы перепачканы кровью жертв. Он него воняет склепом и немного хлоркой. Перед приходом он попытался вымыть руки, но без особого успеха.

Забавно, как обостряется ум, когда подавлено всё остальное.

Хочитли могла бы рассмеяться, но она никогда не была хохотушкой, в отличие от Оналли или, возможно, Тесипьяни.

Нет, нельзя думать о Тесипьяни, не сейчас. Нужно сохранять хладнокровие − это единственная возможность выжить.

Нельзя задавать себе вопрос «за что?»

− Мне сказали, − произносит жрец, − что ты организовала диссидентское движение в этом Доме.

Хочитли по-прежнему с очень прямой спиной сидит у стены. Веревки врезаются в руки и лодыжки, а самая тугая держит шею. Если она попытается их разорвать, то только выбьется из сил: она уже сто раз пробовала, а результатом стали только синяки.

Жрец продолжает, словно она ответила:

− Мне сказали, что ты подбивала воинов Ягуара свергнуть Почитаемого Оратора.

Хочитли с мрачной иронией трясет головой. Свергнуть − как будто это возможно... Нарождающееся сопротивление слабо и незначительно, ему не проникнуть в Дом, не добраться даже к жалкой, обособленной группке Хочитли.

Но есть добро и есть зло, и когда Шолотль придёт забрать её душу, она встретит его открыто и не стыдясь – зная, какую сторону выбрала.

Жрец самодовольно продолжает:

− Ты должна была знать, что вы обречены на провал. Этот Дом хранит верность, ваш командор тоже. Она сдала тебя, чтобы не пострадать от твоего предательства.

Тесипьяни... Нет, нельзя об этом думать, нельзя... Это неудивительно, никогда не было удивительно, после всего, что натворила Тесипьяни...

− Ну разумеется, она меня сдала. − Хочитли старается, чтобы голос звучал ровно. − Воины-ягуары не следователи. Мы оставляем допросы вам.

Жрец неторопливо меняет позу и вдруг без предупреждения отвешивает Хочитли пощечину. Его обсидиановые кольца глубоко врезаются в кожу. Хочитли чувствует во рту кисловатый привкус крови и опять вскидывает голову, провоцируя его ударить ещё раз.

Он бьет ещё и ещё. С каждым ударом её голова откидывается назад, белая вспышка боли отдается в скулах, по лицу бежит тёплая кровь.

Наконец он прекращает, и Хочитли, обмякнув, упирается взглядом в пол. В глазах темнеет: путы впиваются в горло, неприятно напоминая о том, что близко удушье.

− Ну что, начнем заново? − Голос у него равнодушный. − Ты выкажешь мне уважение, какое подобает представителю Почитаемого Оратора.

Он вообще-то никто, безбожник, посмевший использовать боль как оружие, осквернив её таким обыденным делом, как допрос. Но боль − не оружие и никогда не была оружием. Хочитли силится вспомнить нужные слова, сложить их к стопам Чёрного, свою молитвенную песнь в этом безбожном месте.