Молодой Бояркин

чтобы он куда-то двинулся.

– Трудно все поменять, – печально сознался Борис. – Пусть у меня тут все плохое, но

ведь оно же мое. А в другом месте все чужое. А-а, да чего там – просто соскучился я по дому,

по городу и даже, смешно сказать, по бригаде, даже по Федоськину.

"А ведь Арктика-то меня не удержит, – подумал потом Бояркин, – это уж слишком не

мое".

Дорог было много, но ни одна не подходила. Николай стоял, смотрел сквозь голые

ветки на автобусную остановку, ветки мешали хорошо ее видеть". Сколько все-таки в городе

деревьев, – подумал он. – Если бы исчезли вдруг дома, то остался бы настоящий лес". И тут

Бояркин, казалось, без всякой связи со своими размышлениями вспомнил Елкино и лес,

когда-то шумевший за Шундой. Николай резко шагнул и выключил магнитофон – музыка

стала вдруг мешать. Родина!.. Так вот он тот самый простейший и самый важный сдвиг,

который сразу же совместит ранее несовместимое, устранит массу проблем и неувязок.

Бояркин уже стремительно ходил по комнате. Он был в восторге от этого решения,

свалившегося на него словно с потолка, и даже не сердился на себя за то, что так долго не

доходил до самого простого. "Надо ехать, надо ехать…" – твердил он себе. А когда ехать? И

снова тысяча сомнений… Николай остановился перед окном. Проходили минуты, а он все

стоял, не зная, как сделать шаг в сторону нового решения. Уходить все-таки или нет? Да ведь

это же всю жизнь переменить! Неизвестно, сколько времени он простоял, и вдруг очнулся от

собственного действия, от того, что он уже, оказывается, не стоит, а совершенно неосознанно

взял стул и подставил его к шкафу, на котором лежал "дембельский" чемодан с якорями. В

человеке, видимо, существует еще какой-то, не слишком зависимый от разума механизм,

который включается тогда, когда разум устает от сомнений, а поступок остается

необходимым. "Так, значит, я решился, я ухожу? – спросил Николай сам себя,

приостановившись уже с чемоданом в руке, и ответил: – Да, ухожу. ."

В чемодан он забросил несколько самых необходимых книг, записные книжки,

дневники, тетрадку со своими педагогическими размышлениями, из которых ничего пока не

вышло и, наверное, не выйдет, потому что и тут он, кажется, заблудился…

На минуту он замедлился, присел на диван. Завтра ведь ему во вторую смену на

работу. Но сейчас нельзя было себя тормозить. Если задержаться, увидеть Наденьку и

особенно Коляшку, то потом будет трудно с собой совладать. Лучше сразу. Да и душа уже

ринулась в новую отдушину так, что не удержать. В крайнем случае, потом можно будет

написать письмо, попросить, чтобы выдали документы, может быть, списаться и с

паспортным столом. Да и приехать можно будет, главное, не останавливаться сейчас.

Вспомнив про установку, Николай удивился, что, оказывается, совсем не жалеет о ней.

Да и чего себя обманывать – он лишь за деньги исполнял требуемое. Другие там ссорились,

воевали, да уж хотя бы бессловесно переживали, как Ларионов, а он был спокоен. С другой

стороны, однажды на службе он просто взбесился, узнав из материного письма, как

городские ягодники спилили старые черемуховые кусты, чтобы облегчить себе сбор

черемухи. Вот где было все свое.

Бояркин хотел написать записку – некое прощальное письмо – и попросить Наденьку

заботиться о сыне – сейчас это занимало его больше всего. Но, Наденька, примет, это,

конечно, за издевательство. Написал коротко: "Прощай, я не вернусь. Ты умная девочка и все

поймешь". Подумал, что Наденьку взбесит слово "девочка", хотел исправить на "женщина",

но написать "умная женщина" не поднялась рука. Конечно же, сейчас было не самое лучшее

время покидать Наденьку. Излишние переживания вредны и ей и ребенку, но Бояркин уже не

мог остановиться и груз этой своей вины мог облегчить лишь доводом, что для Наденьки его

резкий уход будет легче, чем постоянное нервное напряжение. Николаю было тяжело от

своей боли и от боли, которую он причиняет другим: и Наденьке с ее матерью, тетками и

бабушкой, и своим родителям в Ковыльном, и, может быть, даже Никите Артемьевичу.

Бояркин знал, что эта боль надолго – всю жизнь уже одним фактом своего существования

будет тревожить его Коляшка. Будет тревожить и не родившийся пока еще ребенок. "Я

умышленно иду через боль, – подумал он, – но это ведет к лучшему… Надо, в конце концов,

научиться поступать твердо. Даже доброта без твердости – всего лишь мягкотелость. Все

люди, которые мне дороги: и мой отец, и Алексей Федоров, и Гриня Коренев – умеют

поступать так".

* * *

Стучали колеса. Вагон оказался новым, пахнущим синтетикой и лаком. "Возвращаюсь,

как побитая собака, – глядя в окно на пробегающие поля, думал Бояркин на вторые сутки

пути. – Я не придумал ничего нового. Эта дороженька давно уже предсказана и описана

газетными статьями, зафиксирована статистикой. Я возвращаюсь на родину. Дело там

найдется. Может быть, и родителей потом туда верну – зачем им жить на стороне… Но, может

быть, я какое-то исключение из статистики? Ведь у меня-то просто не сложилась личная

жизнь. И у Игорька не сложилась. Тоже исключение. А не из таких ли исключений и состоит