Молодые годы короля Генриха IV

– Теперь, хозяин, ты уже не посмеешь уверять, будто гугеноты тебе не платят. – Ответом ему было молчание; а тем временем загремел четкий шаг, блеснул свет факелов: ночной обход. В дверях появились офицер и солдат:

– Где тут гугеноты?

– Вот они! – воскликнул хозяин, тыча пальцем в сторону долговязого и старичишки. – Кур жрут, а денежки их мне сразу показались некатолическими. – Рыжий малый, уродливый карлик и три женщины подтвердили это, хотя их не спрашивали. Лишь после строгого допроса они нехотя признались офицеру, что здесь пировали и другие. – Но платили-то эти двое! Ясное дело: напали на прохожего и пообчистили ему карманы. – Жалобщиков тоже забрали.

Дю Барта уже не обращал внимания на Генриха, он пошел впереди с офицером. Можно было догадаться, что именно он открыл офицеру, ибо стража вдруг изменила свой путь. Вскоре они дошли до одного здания, которое Генрих узнал: это был дворец Конде. Генрих сразу же направился бы сюда, если бы его не соблазнило и не отвлекло ночное приключение с переодеванием. Короля Наваррского уже давно ждали, слуги с фонарями услужливо бросились к нему навстречу – они были, видимо, предупреждены насчет его странного вида, ибо склонились перед ним до земли.

То же самое сделал вдруг и дю Барта.

Последний час

Генриха сначала провели в комнату, где он почистился и переоделся, а потом в другую: там сидел адмирал Колиньи. Старик хотел было встать, но Генрих опередил его и удержал в кресле. Была здесь также и принцесса де Бурбон, она преклонила перед братом колено:

– Я ваша покорная служанка, братец. Прошу вас, позвольте мне тоже послушать, какое решение вы и господин адмирал примете в этот последний час.

Она сказала это с той же многозначительностью, с какой произнесла за столом слова «помни о нашей матери». Серьезностью и торжественностью тона она хотела заставить брата окончательно опомниться. Екатерина знала слишком хорошо, кто у него на уме, знала, что он ради этой женщины способен все забыть. Екатерина была еще дитя, ее голос срывался, однако она сказала то, что хотела. И теперь из полосы света отступила в тень.

Генрих обратился к Колиньи:

– Ваше желание встретиться со мной тайно, господин адмирал, отвечало и моему, я пришел.

– Королева Франции ни о чем не подозревает? – спросил Колиньи.

– Я в этом уверен, – ответил Генрих, хотя был совсем не уверен. Колиньи продолжал:

– Узнайте же то, о чем вы пока еще не можете быть осведомлены: нас в Париже не любят. Ваш брак тут ничего изменить не может; нас ненавидят, потому что ненавидят истинную веру.

«И может быть, еще и потому, что вы слишком часто разрешали грабить», – добавил про себя Генрих, вспомнив харчевню. Какая безмерная ненависть должна жить в сердцах людей, принадлежавших к тому же народу, – ненависть не против религии, а против ее сторонников, если простолюдин выхватывает из очага пылающую головешку, стремясь убить своего гостя только потому, что этот гость – гугенот!

– Нельзя было доводить их до крайности, – сказал Генрих. – Ведь мы все французы.

Колиньи ответил:

– Но одни заслужат небесное блаженство, другие – адские муки. И это так же верно, как то, что ваша мать жила и умерла протестанткой.

Сын королевы Жанны склонил голову. Что тут возразишь, если великий сподвижник его матери пользуется ею как оружием? Оба они, и старик и покойница, были заодно против него, они были современниками, и оба остались непоколебимо верны своим убеждениям. Но отстаивали они их при дворе до последней минуты так резко и непримиримо, что катастрофа оказалась неизбежной. «Как же это? Значит, моя дорогая мать сама виновата в том, что ее убили? Нет! Нет! Уж пусть лучше виной будут легкие, а мадам Екатерина ей никакого яда не подсовывала!»

В этот миг его сестра осторожно поставила подсвечник между ним и господином адмиралом: каждый должен как можно яснее видеть другого, ведь очень многое зависит от того, чтобы они поняли друг друга. Но юноша увидел перед собой дряхлого старика, а не бога войны, которого он знал прежде.

Раньше адмирал всегда казался Генриху неуязвимым, словно отлитым из единого куска металла; не то чтобы Колиньи всегда побеждал – нет, но он был как бы воплощением войны и притом носил маску самой святой из войн – войны религиозной. В нем было что-то от существа, стоящего выше человека, – такие лица можно встретить на изваяниях, украшающих снаружи стены соборов. Так по крайней мере казалось Генриху, когда он еще был мальчиком, да и в позднейшие годы – даже если он позволял себе критиковать Колиньи как полководца. Теперь все исчезло в одно мгновение, и вместо монументального благочестия и мощи Генрих увидел воочию окончательное поражение жизни, которое и называется старостью. Напрасно адмирал еще силился принять решительный вид – блеск его глаз уже померк, щеки стали дряблыми, даже борода поредела, и только энергические складки, уходившие от переносицы в грозовую тучу лба, противились одряхлению; оставалась надежда на победу или нет – герой был, как всегда, готов принести свою жизнь на алтарь господень.