Молодые годы короля Генриха IV

Перед Генрихом сидел чужой старик, но он был соратником его дорогой матери, ее смерть оказалась для него тяжелым ударом, поистине более тяжелым, чем для родного сына, ведь жизнь сына не иссякла и продолжалась без нее.

– Она спокойно почила? – смиренно спросил Генрих.

– Она почила в Боге, как надеюсь умереть и я. – В его тоне слышалась отчужденность: «Что до меня, то я скоро буду с ней, – словно хотел сказать Колиньи. – А ты, молодой человек, останешься здесь и отдалишься от нас».

Генрих это почувствовал, он возмутился:

– Господин адмирал, ваша воля расходилась с волей моей матери – королевы. Я знаю, она писала мне. Вы тщетно пытались принудить французский двор объявить войну Испании. А моя мать хотела сначала женить меня.

– Этого пока еще не случилось.

– А вы этого не желаете.

– Дело зашло слишком далеко, отступать уже поздно. Но одно мы еще можем, – затем-то я и пригласил вас сюда ночью. Я хочу попытаться еще раз воспользоваться своею властью полководца и отдать приказ – такому приказу обязаны подчиняться даже вы, молодой государь.

– Я вас слушаю.

– Потребуйте гарантий до свадьбы. Клянусь Богом, вы должны оградить нашу веру раньше, чем другие добьются своего и мы будем им не нужны. Когда бракосочетание?

– Еще через целых восемь дней! Восемь дней! – воскликнул Генрих. Он уже не видел перед собой старца: за пламенем свечей ему представилась Марго.

Колиньи сказал:

– Вам следует обратить внимание на то, как они спешат. Вас хотят оторвать от ваших людей. Вас заставят отречься от истинной веры.

– Неправда. Она этого не требует.

– Кто? Принцесса? Да она же не имеет никакого влияния. Ну а ее мать? Я предсказываю вам, запомните это, вы станете пленником.

– Вздор! Меня здесь любят.

– Как любят всех нас, гугенотов.

Тут Генрих прикусил язык, а Колиньи продолжал:

– Несмотря на все почести и увеселения, каких вы только ни пожелаете, вы все-таки окажетесь пленником этих людей и никогда уже не будете в силах следовать собственным решениям. Королевский дом Франции принимает вас по одной-единственной причине: чтобы религия королевы Жанны лишилась своего вождя.

Это было до ужаса близко к правде; загадка старости и ее прозрений внезапно взволновали юношу – по крайней мере в ту минуту. Что таится в ее глубине? Не рассмотреть! Быть может, сокровенное знание отживших свой век старцев подобно свече, зажженной чужой рукой в покинутом доме?

– Потребуйте гарантий. До свадьбы! Пусть ваша личная охрана состоит только из ваших людей, пусть все сторожевые отряды Лувра состоят наполовину из наших единоверцев; кроме того, мы должны иметь в Париже свои оплоты.

– Все это легко потребовать, господин адмирал, но трудно получить. Я предложу вам кое-что получше. Давайте сразу же нападем на них, возьмем в плен короля Франции, обезоружим его солдат и займем Париж.

– Если б только вы предложили это серьезно! – произнес Колиньи сурово, ибо наступала решительная минута: «Сейчас судьба заговорит устами этого юноши. Однако губы юноши усмехаются, он смеется надо мной!»

– Что ж, и кровь должна пролиться? – спросил Генрих.

– Да, малая вместо большой, – загадочно ответило сокровенное знание, которое в данном случае было, очевидно, только старческой болтовней.

Генрих повернулся лицом к свече: пусть Колиньи видит, что он в самом деле бесстрашен, а не насмешничает из слабости. У него был в те дни законченный профиль настоящего гасконского солдата, угловатый, угрюмый, решительный – пока только обычный профиль солдата, еще без того отпечатка, которые накладывают скорбь и опыт. Молодой человек сказал:

– Мне или совсем не следовало являться в Париж, или только тогда, когда я буду сильнейшим: такова была последняя воля моей матери. Однако вы сами, господин адмирал, отпустили домой протестантское войско, и правильно сделали: кто же едет на собственную свадьбу во главе армии, готовой к наступлению? И вот я здесь! Даже без пушек я оказался сильнейшим, как и хотелось королеве, ибо я ничего не боюсь и у меня есть выдержка. Спросите мадам Екатерину и Карла Девятого – я обоих заставил относиться ко мне с уважением, – спросите, наконец, некоего господина де Морвера, он мне руку поцеловал.

Это говорил восемнадцатилетний гасконский солдат, и его речь становилась все запальчивее, ибо старик горестно молчал.

– Спросите всех моих сверстников, что они предпочтут: борьбу партий из-за веры или победу над Испанией, достигнутую общими усилиями? Нам предстоит задача – сплотить эту страну против ее врага: тут мы все сходимся, мы, молодежь! – воскликнул он. Словом «молодежь» он подчеркивал их самое бесспорное преимущество и наносил старику самый сокрушительный удар. Молодежь – это не те, у кого он подметил лица предателей во время приветственного балета в королевском парке, и не те, кто держал себя столь вызывающе за королевской трапезой. Молодежь – это некая община, на стороне которой сама жизнь, но права на эту жизнь она за стариком не признает.