Молодые львы

За месяц Кристиан сблизился с Бером. И Беру, похоже, Кристиан пришелся по душе, так что теперь все свободное время они проводили вместе, то гуляя по пробуждающемуся от зимней спячки побережью, то за бутылкой кальвадоса или сидра в кафе той деревушки, где квартировал их батальон. С пистолетами они не расставались, потому что старшие офицеры постоянно напоминали им о возросшей активности банд маки. Но в зоне, контролируемой батальоном, партизаны ничем не проявляли себя, и Кристиан с Бером пришли к выводу, что эти бесконечные предупреждения свидетельствуют о возрастающей нервозности командования, его неуверенности в завтрашнем дне. Поэтому они продолжали свои длинные прогулки по побережью, меж ухоженных полей, а с попадающимися на пути французами держались подчеркнуто вежливо. Да и французы ничем не выказывали враждебности, хотя и вели себя по-крестьянски сдержанно и серьезно.

Больше всего в Бере Кристиану нравилась его совершенно нормальная реакция на происходящее, на окружающий мир. После той ужасной ночи на подступах к Александрии Кристиану приходилось иметь дело исключительно с измотанными, раздраженными, ожесточившимися, истеричными, переутомленными людьми. Бер же источал деревенский покой. В присутствии этого хладнокровного, уравновешенного, собранного, здорового человека нервы Кристиана, натянутые как струны, издерганные малярией и артиллерийским огнем, успокаивались, словно по мановению волшебной палочки.

Получив назначение в Нормандию, Кристиан еще больше озлобился. «С меня довольно, – думал он, – я этого больше не вынесу». В Берлине ему казалось, что он превратился в больного старика. Шестнадцать, восемнадцать часов в сутки Кристиан не вылезал из постели, даже если ревели сирены воздушной тревоги. «Нет, с меня уже хватит, – думал он. – Африка, потом Италия, так и не зажившая нога, повторяющиеся приступы малярии, сколько же можно? Чего еще они от меня хотят? Небось теперь спят и видят, чтобы я встретил американцев, когда те решат высадиться в Европе. Это перебор, – думал он, преисполненный жалости к себе, – нельзя требовать от меня невозможного. Есть же миллионы других, которых едва коснулась война. Почему не использовать их?»

А потом он познакомился с Бером, и спокойствие, уравновешенность, которыми веяло от этого здоровяка, постепенно излечили Кристиана. За месяц он прибавил в весе, к нему вернулся здоровый цвет лица. Ни разу у него не болела голова, а раненая нога, похоже, окончательно приспособилась к своим поврежденным сухожилиям.

И вот теперь Бер шагал по холодному песку и бередил Кристиану душу.

– Нет будущего, нет будущего. Нам твердят, что американцы никогда не высадятся в Европе. Чепуха! С тем же успехом можно посвистывать на кладбище, чтобы отогнать страх. Только лежать на этом кладбище будем мы, а не они. Американцы высадятся, потому что уже приняли такое решение. Я готов умереть, но хочу, чтобы в моей смерти был хоть какой-то смысл. А тут? Они высадятся в Нормандии, несмотря на все наши с тобой усилия, а потом войдут в Германию, где встретятся с русскими. После этого на Германии можно спокойно ставить крест.

Какое-то время они шли молча. Песок, набивающийся между пальцами, напомнил Кристиану о далеком детстве, когда летом он бегал босиком, и это воспоминание вкупе с великолепным пляжем и роскошным закатом отнюдь не располагали к серьезным разговорам, которые вел с ним Бер.

– Я вот слушаю берлинское радио. Они хвастаются нашими успехами, приглашают американцев в Европу, намекают на некое секретное оружие, предсказывают, что русские со дня на день схватятся с англичанами и американцами, и мне хочется биться головой о стену и плакать. Знаешь, почему мне хочется плакать? Ладно бы они просто лгали, но ложь у них такая жалкая, такая наглая, такая высокомерная. Именно высокомерная. Они сидят в глубоком тылу и несут какую-то ахинею, потому что презирают нас, презирают всех немцев, презирают берлинцев; они знают, что мы идиоты и поверим всему, что они надумают нам сказать. Они знают, что мы готовы умереть за любую идею, которую они сварганят за пятнадцать минут в промежутке между завтраком и первым стаканом, выпитым до обеда.