Молодые львы

– Иду, иду, – ответил Майкл, сбрасывая одеяла. Дрожа от холода, он надел ботинки. Потом натянул куртку, подхватил с земли карабин и, по-прежнему дрожа всем телом, вылез в ночь. Небо затянуло низкими облаками, моросил противный мелкий дождь. Майкл опять нырнул под брезент, достал дождевик и надел его. Подойдя к часовому, который, прислонившись к джипу, беседовал с напарником, он сказал: – Я готов, можешь идти спать.

Майкл привалился к джипу рядом с часовым, что оставался на посту. Дрожь не уходила, Майкл чувствовал, как капли дождя просачиваются за воротник и катятся по лицу. Вглядываясь в холодную, мокрую тьму, он вспомнил женщин, о которых так хорошо думалось во время налета, вспомнил Маргарет и попытался сочинить ей письмо, такое трогательное, такое нежное и полное любви, чтобы она сразу поняла, как они нужны друг другу, и ждала его возвращения в печальный и хаотический мир послевоенной Америки.

– Эй, Уайтэкр, – обратился к нему другой часовой, Лерой Кейн, уже час как заступивший на пост, – нет ли у тебя чего-нибудь выпить?

– К сожалению, ничего нет, – ответил Майкл и чуть отодвинулся.

Кейна, болтуна и попрошайку, Майкл недолюбливал. Мало того, по всеобщему убеждению, от этого парня следовало держаться подальше, потому что он приносил несчастье. В первой же операции в Нормандии, в которой Кейн принял участие, их джип попал под пулеметный огонь. Одного человека убили, двое получили тяжелые ранения, а Кейн отделался легким испугом.

– А хоть аспирин есть? – не унимался Кейн. – Голова просто раскалывается.

– Подожди. – Майкл нырнул под брезент в свой окопчик, вернулся с коробочкой аспирина и передал ее Кейну.

Тот высыпал на ладонь шесть таблеток и бросил их в рот. Майкл наблюдал за ним, чувствуя, как губы кривит гримаса отвращения.

– Обойдешься без воды? – полюбопытствовал Майкл.

– А зачем она? – пожал плечами Кейн, высокий, сухощавый мужчина лет тридцати. В прошлую войну его старшего брата наградили Почетной медалью конгресса[79], и Кейн, желая поддержать честь семьи, изображал из себя бывалого вояку.

Кейн отдал Майклу коробочку.

– Жутко болит голова. Это все от запора. Пять дней не могу опорожнить кишечник.

«Давно уже, – подумал Майкл, – наверное, с Форт-Дикса, я не слышал столь деликатного определения этого физиологического процесса. Не могу просраться – оно понятнее». Медленным шагом Майкл двинулся вдоль ряда палаток, поставленных по краю поля, надеясь, что Кейн за ним не последует. Но по шуршанию травы под ботинками Кейна он понял, что эти надежды тщетны.

– А ведь не так давно я не мог пожаловаться на пищеварение. – Голос Кейна переполняла печаль. – До того как женился.

В молчании они дошли до последней палатки и офицерского сортира, повернули, зашагали обратно.

– Жена меня подавляла, – продолжал жаловаться Кейн. – К тому же она настояла на том, чтобы мы сразу завели троих детей. Ты, наверное, подумаешь, что женщина, которая так хотела детей, не могла быть фригидной, а вот моя жена была. Она не позволяла мне прикоснуться к ней. После свадьбы меня заперло на шесть недель, с тех пор и мучаюсь. Ты женат, Уайтэкр?

– Разведен.

– Я бы тоже развелся, если б мог себе это позволить, – вздохнул Кейн. – Она загубила мою жизнь. Я хотел стать писателем. Среди твоих знакомых много писателей?

– Пара-тройка наберется.

– С тремя детьми особо не попишешь. – В голосе Кейна звучала горечь. – Она сразу заманила меня в западню. А когда началась война, ты и представить себе не можешь, на какие мне пришлось пойти ухищрения, чтобы она разрешила мне выполнить свой гражданский долг. У меня же боевая семья, мой брат… Я говорил тебе, за что ему дали медаль?

– Да, – коротко ответил Майкл.

– За одно утро он убил одиннадцать немцев. Одиннадцать! – В голосе Кейна смешивались сожаление и восхищение. – Я хотел пойти в воздушно-десантные войска, но моя жена устроила такую истерику. Все это звенья одной цепи: фригидность, неуважение, страх, истерия. И посмотри, к чему это привело. Павон меня ненавидит. Не берет ни в одну из своих поездок. Ты ведь сегодня был на фронте, так?

– Да.

– А хочешь знать, чем занимался сегодня я? – спросил брат кавалера Почетной медали конгресса. – Печатал на машинке всякие списки. В пяти экземплярах. Списки награжденных, больных, поставленных на довольствие. Я рад, что моего брата уже нет в живых, честное слово, рад.

Они неспешно вышагивали под дождем, держа карабины стволом вниз; вода с касок капала на дождевики.

– Вот что я тебе скажу, – продолжал Кейн. – Две недели назад, когда немцы едва не прорвали фронт, пошли разговоры, что и нас отправят на передовую. Так вот, я молился о том, чтобы они прорвали фронт. Молился. Тогда бы и нам довелось сразиться с врагом.

– Ты просто идиот! – вырвалось у Майкла.

– Я мог бы стать образцовым солдатом. – Кейн рыгнул. – Лучшим из лучших. Я это знаю. Посмотри на моего брата. Мы – родные братья, пусть он и на двадцать лет старше. Павон это знает. Потому-то и получает особое удовольствие, держа меня за пишущей машинкой, тогда как на задания едут другие.