Молодые львы

– Что бы там ни говорили, на войне спешить нельзя. Каждая следующая война длится дольше предыдущей. Это элементарная арифметика истории. – В подтверждение своего вывода француз энергично кивнул. – Не стану отрицать, что ожидание далось нам нелегко. Вы и представить себе не можете, какие они, эти немцы, каково день за днем жить под их пятой. – Француз достал из кармана старый, затертый кожаный бумажник, раскрыл его. – Вот это я проносил с собой с самого начала оккупации. С первого дня. – Он показал Павону и Майклу оторванный от дешевого флажка, выцветший кусочек триколора, который лежал под желтым целлулоидом бумажника. – Если бы у меня это нашли, – француз смотрел на клочок тонкого муслина, – меня бы расстреляли. Но я с ним не расставался все четыре года.

Старик вздохнул, убрал бумажник.

– Я только что вернулся с передовой, – сообщил он. – Мне сказали, что на мосту через реку, на самой середине, между англичанами и немцами, лежит старуха. «Сходи, – сказали мне, – и посмотри, вдруг это твоя жена». Я сходил и посмотрел. – Он помолчал, поднял глаза на поврежденный снарядом шпиль церкви. – Это была моя жена.

Старик молча поглаживал капот джипа. Ни Павон, ни Майкл не произнесли ни слова.

– Сорок лет. – Француз вздохнул. – Мы прожили вместе сорок лет. Ссорились и мирились, делили радости и горести. Наш дом на другом берегу. Должно быть, жена забыла там попугая или курицу и решила сходить за ними. А немцы срезали ее из пулемета. Стрелять из пулемета по шестидесятилетней женщине! Нормальному человеку немецкой логики не понять. Она и сейчас лежит там с задранным на голову подолом платья. Канадцы не пустили меня к ней. Сказали, придется подождать, до тех пор пока они оттеснят немцев. Жена была в своем лучшем платье. – Старик заплакал. Слезы текли по усам, он со всхлипываниями глотал их. – Сорок лет. Я видел ее за полчаса до этого… – Плача, он достал бумажник. – И все равно… и все равно… – Француз раскрыл бумажник, страстно поцеловал триколор под желтым целлулоидом. – И все равно!

Старик покачал головой, сунул бумажник в карман, опять похлопал по капоту джипа и пошел по улице мимо выбитых витрин и вывороченных камней. Он ушел, не откозыряв напоследок, даже не попрощавшись.

Майкл смотрел ему вслед с застывшим лицом и болью в сердце.

Павон вздохнул, завел двигатель. На малой скорости они направились к окраинам Кана. Майкл по-прежнему поглядывал на окна, но уже без страха – почему-то он вдруг уверился в том, что снайперов здесь больше нет.

Они проехали мимо монастырской стены, но парня из Торонто, видать, перебросили в другую канаву. Павон нажал на педаль газа, и джип рванулся вперед. Им повезло, что они не остановились у монастыря, потому что не успели они проехать и трехсот ярдов, как сзади прогремел взрыв. Снаряд врезался в мостовую, подняв столб пыли; он угодил в то самое место, где они могли затормозить.

Павон обернулся на звук взрыва и встретился взглядом с Майклом. Ни один, ни другой не улыбнулся, никто не произнес ни слова. Павон отвернулся и вновь навис над рулем.

Оставив позади тысячу ярдов дороги, простреливаемых противником, Павон остановил джип и дал знак Майклу сесть за руль.

Перебираясь через спинку переднего сиденья, Майкл на мгновение оглянулся. Но разрушенный город уже остался за горизонтом.

Джип тронулся с места. На водительском сиденье Майкл чувствовал себя увереннее, чем на заднем, и молча они покатили к позициям, которые занимали американцы.

Проехав полмили, они увидели солдат, которые двумя цепочками шли по обочинам, и услышали какие-то странные, резкие звуки. Через несколько мгновений все стало ясно: им встретился шотландско-канадский батальон, и во главе каждой роты шагал волынщик. Батальон направлялся к дороге, которая через пшеничные поля уходила влево. Вдали над колосьями виднелись головы и стволы винтовок солдат других частей, также выдвигающихся к реке.

На открытой, пустынной равнине резкие, пронзительные голоса волынок звучали нелепо, смешно и печально. Майкл сбросил и без того небольшую скорость. Солдаты с трудом переставляли ноги, на их форме проступали пятна пота, они сгибались под тяжестью гранат, патронташей, коробок с пулеметными лентами. Впереди первой роты следом за волынщиком шагал командир, краснолицый молодой капитан с вислыми рыжими усами. В руке он держал стек и четко печатал шаг, словно завывание волынки было бравурным маршем.

Офицер заулыбался, увидев джип, и взмахнул стеком. Майкл посмотрел на солдат. Их усталые лица блестели от пота, ни один не улыбался. По чистоте и аккуратности обмундирования и снаряжения солдат Майкл понял, что им предстоит первый в их жизни бой. Шагали они молча, сосредоточенно, уже выбившиеся из сил, уже обремененные непосильной ношей. На их пунцовых лицах читались печаль и тоска, словно прислушивались они не к завыванию волынок, не к далекому рокоту орудий, не к шарканью подошв по дороге, а к неким голосам, ведущим спор в глубине их душ, голосам едва слышным, а потому требующим полного внимания от тех, кто хочет понять предмет этого спора.