Монады

За пыльными мутными окнами побежали зеленые сады, хлопковые поля, белые селения. Это был Узбекистан. Уж не знаю, Фергана ли? Проходил ли поезд по тем благодатным местам, ныне вполне отделенным своими заботами и проблемами от наших российских забот и проблем? Что теперь с ними – не знаю. А тогда повсюду и повсеместно была советская власть и единый и славный Советский Союз.

Девочка про него знала, хотя и не во всех подробностях, открывшихся ей только гораздо позже. А ведь именно они, эти мелкие подробности, и являются главным. Но-таки все ее трудоемкое путешествие и было немалым опытом по начальному узнаванию, овладению и манипулированию всякого рода поведенческими детальками, тонкостями, уловками и обманками, которые и являются сутью любого образа обитания. И в гораздо большей степени, чем те же большие идеи и идеологии, вычитываемые из разного рода умных рассуждений и научных писаний.

А тем временем на перроне в ожидании скорого ее появления уже более часа томились тетя Катя в тонко оправленных очках с толстенными стеклами, посему немного смахивавшая на черепаху из тех самых дворцов китайских императоров, и, понятно, дядя Митя, просто и естественно походивший на большинство людей тогдашнего его естественного окружения. Такой вот славный тип энтузиастического советского человека.

Позднее она с дядей Митей посетила цветущую ферганскую долину. Заезжали и в пыльный Маргелан – маленькое низкорослое селение вблизи очаровательной Ферганы, в которой, кстати, тоже обитали члены разбросанного по всей Средней Азии их обширного родственного клана.

Я знал некоторых из них уже по Москве. Они, понятно, были вполне неведомы девочке в ее китайском бытие. Думаю, и отец не догадывался об их существовании. В Москве же ферганские жители вполне прижились, сохранив южный, открытый, несколько ажиатированный быт и необозримое гостеприимство.

Молодая ферганская пара, поступив в Московскую консерваторию и по окончании преподавая в ЦМШ (Центральная музыкальная школа), обитала прямо в школьном классе. Предоставленная им для жития часть учебного пространства просто была отгорожена некой простынного вида серовато-грязной занавеской.

Когда родители занимались с учениками, их маленький сын, лежа в кроватке за этим самым хрупким, почти невесомым ограждением, вслушивался в звуки и всматривался в занавеску. На ней он вдруг обнаруживал чьи-то проступающие черты. Какие-то невнятные физиономии. Они морщились и перелетали с места на место. Чем больше малыш всматривался в них, тем яснее и выпуклее становились их очертания. Некоторые легко отделялись от полотна и в полутьме приближались к кроватке, почти касаясь его гладкого нежного личика. Ребенок, как струйки прохладного сквозняка, ощущал эти их тревожные полукасания. Вздрагивал и резко оборачивался к другому, подлетавшему слева. Потом оборачивался вправо. Потом замирал.

Обеспокоенная странным, почти пустынным молчанием за занавеской, мать, извиняюще улыбнувшись сосредоточенной ученице, отлучалась на минутку. Подходила к сыну. Он молча смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Мать вглядывалась в него. Потрогав лобик, поправив одеялко и удостоверившись в его полнейшей безопасности, возвращалась к занятиям.

А ребенок по памяти воспроизводил все музыкальные опусы, которые не сразу-то одолевали и вполне одаренные, собранные со всех концов страны, но и одновременно, как бы это сказать, немножко, что ли, замедленные ученики. Ну, дети все-таки. Тяжелые семьи. И всякое такое. Да и не все же – гении! Ведь не скажешь любому: будь гением! Да и не нужно.

Учительница ласково подбадривала их и тихонько вздыхала, затворяя за ними дверь.

А сын уже сочинял и собственные музыкальные произведения. Мать и отец приходили в изумление. Все окружающие тоже: необыкновенный ребенок! Что тут скажешь, будь ты и прямым его родителем.

Я встречал его позднее взрослым, вполне оформившимся музыкантом, но оттого не менее талантливым и легким в общении человеком.

Он, ровесник девочки, уже преподавал в той самой знаменитой консерватории, которую окончили его родители и он сам.

Впрочем, встречал я и прочих необыкновенных детей – прямочудо природы какое-то!

Однажды, давным-давно, навещая в Петербурге семью давнего знакомого моего отца, я увидел крохотное человеческое существо в малюсенькой же кроватке. Схватившись ручонками за перильца, одетое в бледно-голубые застиранные ползунки, переходившие по наследству, видимо, уже пятое-шестое поколение, оно медленно и как-то даже торжественно приподнялось мне навстречу. Некоторое время мы серьезно смотрели друг на друга.

Его отец, чудовищный меломан, тут же решил предъявить свидетельства необыкновенной одаренности своего отпрыска. Поставив долгоиграющую, уже поскрипывавшую и страшно вздрагивавшую от многочисленных употреблений пластинку, он лукаво и испытующе вглядывался в меня. Я тупо молчал, неспособный определить ни само музыкальное произведение, ни его автора. Да, так было. Я не скрываю.

– Ну, вот, – торжествующе воскликнул обожающий отец и обратился к ребенку: – Генечка, что это такое?