Монтигомо - Ястребиный коготь

Ну, пришли мы в лес к незамерзающему роднику. Смотрю, высится среди сугробов над братской могилой высокий белый обелиск. В ограде вокруг памятника снег прибран, зеленеют венки из хвои — видно, пионеры эти венки сплели. Стояли мы у братской могилы, смотрели на белый обелиск, и старался я представить сорока двух героев со звездами на красноармейских шлемах.

«Они были совсем молодые, — сказал в тишине старый колхозник, — но они думали о будущем, дети! Они думали о вас!»

Старый колхозник стянул с головы шапку, и следом за ним разом сняли шапки-ушанки все мальчики-пионеры.

А мимо памятника медленно-медленно плыли над сугробами клубы пара. Поднимался этот пар от незамерзающего теплого ключа. И будто на часах стояли кругом тихие, покрытые снегом елки. А где-то наверху, укрытые хвойными ветками, дружно пищали маленькие птенцы. После я узнал, что это были птенцы клестов. Оказывается, эти красивые, яркие птицы выводят птенцов зимой! А их веселый писк в холодном замороженном лесу означает, ребятки, что жизнь никогда не прекращается! Означает, что после зимы придет весна и будет много-много тепла и солнца! Вот и весь мой рассказ…

— Хороший рассказ, — сказал Илья Ильич. — Я и не подозревал, что ты, Федор Тихонович, поэт.

— Только рифмы сочинять не умею, — засмеялся Федор Тихонович. — А не искупаться ли нам еще разок, дети?

Но покупаться не пришлось, потому что за кустами терновника прозвенел голос дочери Ильи Ильича:

— Па-а-па! Де-ети! За-а-втра-кать!

Все вернулись на участок. Дочь Ильи Ильича суетилась на террасе у накрытого стола. Ее плечистый муж, расставив ноги, сидел на табуретке и неторопливо ввинчивал штопор в бутылочную пробку.

— От водки в нашем возрасте, папаша, надо воздерживаться, — солидно сказал он, — пить лучше всего коньяк. Грандиозный напиток.

— Нет, уж лучше всего ничего не пить, — улыбнулся Федор Тихонович, — не считая, конечно, чая или там молока… Скажите, товарищи, у вас есть расписание поездов?

— А разве ты не останешься, ну, хотя бы до вечера? — дрогнувшим голосом спросил Илья Ильич. — Оставайся, Федя…

— Что ты, Илюша! Я во вторую смену сегодня. И потом в три часа заседание цехового комитета.

Заседание цехового комитета!.. Илья Ильич сжал губы. Сколько раз он сам участвовал в таких заседаниях, решая большие и малые фабричные дела! Сколько раз! Как все это стало вдруг далеко!

Илья Ильич молча смотрел на приятеля, который листал расписание поездов, щурясь и отставив книжечку на вытянутую руку от глаз, как это делают обычно в пожилом возрасте дальнозоркие люди.

— Надо идти, — сказал Федор Тихонович и положил на стол расписание. — Поезд через пятьдесят минут.

— Да вы хоть позавтракайте! — воскликнула дочь Ильи Ильича.

— Нет, нет, Анечка! Я уже завтракал, спасибо… Мне ведь только Илюшу повидать надо было.

— Постой, — сказал Илья Ильич, — я… я, брат, тоже с тобой поеду.

— Куда? — Федор Тихонович внимательно посмотрел на приятеля.

Их взгляды встретились, и по вспыхнувшим на какое-то мгновение чуть заметным огонькам в глазах Федора Тихоновича Илья Ильич понял, что его приятелю все ясно.

— Папа, — озадаченно спросила дочь, — куда это ты собираешься?

— В партком… в отдел кадров…

— Зачем, папа?

— Работать, дочка. Работать.

— Илюша, — тихо сказал Федор Тихонович, — а ты все обдумал?

— Это безумие, папаша! — строго проговорил зять и осторожно поставил на стол бутылку.

— Никакого безумия! Мне не сто лет! — Илья Ильич усмехнулся и покосился на приятеля. — Я еще хвосты бычкам крутить могу!

Зять пожал плечами.

— Я, понятно, слышал эти слова, папаша, уже не раз, но в данном случае это парадокс!

— Не надо, Юра, — вдруг поморщилась дочь. — Папочка, я тебя понимаю… Я ведь тебя очень-очень хорошо знаю, папочка! — Она обняла и поцеловала отца. — Вероятно, ты прав, папочка! Езжай!

Сережа, который молча стоял у порога и начал смутно понимать, что происходит на террасе, внезапно услышал, как рядом с ним всхлипывает Леня.

— И я хочу… с дедушкой… — пробормотал он сквозь слезы.

— Нет, уж ты-то никуда не поедешь, Леня! — сказала мать.

— По-о-еду! — во все горло заревел Леня.

— Пусть едет! Пусть едет! — покривился его отец. — Это не дача, а сумасшедший дом!

Он долго не мог успокоиться и, глядя вслед удаляющимся старикам, рядом с которыми вприпрыжку бежали октябрята, недоумевающе пожимал плечами и повторял:

— Парадокс! Парадокс!

Он любил необычные слова.

Глава ДВЕНАДЦАТАЯ

Июньским вечером, за двое суток до отъезда в колхоз, Петушков встретил у калитки Лизу.

— Элиза! — пораженно пропел он, помахивая коричневым портфелем. — Неужели вы в самом деле собираетесь возделывать кукурузу?

Лиза вздохнула.

— А что я могу сделать? Все восьмиклассники едут.

— Я могу вам помочь остаться в Ростове! Хотите?

— Каким образом?

— Скажите, Элиза, вы чем-нибудь больны?

— Я?… Нет! Я совершенно здорова…

— Но, может быть, у вас есть хоть какая-нибудь маленькая болезнь?

— Не знаю… Нет, я здорова.

— Может быть, у вас когда-нибудь что-нибудь болело?

— Не помню… Нет, вспомнила! Гланды болели. Петушков потер ладонь о ладонь.