Морок

— Казнить может, а вот убить — нет, — улыбнулась Евтельмина. — Убивает палач, моя хорошая. Король никого не убивает и не обманывает, король вообще никогда и никому не делает зла. Во всём виноваты слуги.

Евтельмина довольно потянулась и почти улеглась в высоком кресле.

— Удобно, — протянула сквозь зевок Лея.

— Слушайте, моя королева, вы всё узнаете…

Сон понемногу укутывал всех, кто находился в зале в этот момент.

— А я тебя ведь узнал, — медленно проговорил флейтист толстухе.

Проговорил и заснул. А Миролюб продолжил свой старый напев.

* * *

— Эй, ну вставай же, — толстуха тормошила Иннокентия. — Быстрее давай. Да проснись же ты, в самом деле.

Миролюб бросился на помощь.

— А ты куда?! Ты играй, — зашипела на него толстуха. — Сколько в этой твоей песне куплетов?

— Вообще-то, сто восемь, но если включить те, которые добавлялись с течением времени…

— Добавляй все! Если закончатся, придумаешь новые. Только играй без остановки!

— Но я могу и другое играть! В конце концов, может быть, я сам решу, что именно мне делать с моей лютней? — возмутился Миролюб.

— Началось, — вздохнула толстуха. — Давай ты сейчас будешь делать то, что я тебе говорю, а если всё получится как надо, будешь кобениться и играть, что сам захочешь и делать с твоей лютней всё, что заблагорассудится?

— Да?! — Миролюб даже привстал, чтобы его протест стал ещё более заметен. — Да!

После «пламенной» речи, которая вскоре захлебнулась слезами, стекавшими по седой бороде, Миролюб опустился на пол и отшвырнул инструмент.

— Ты что? Ты что? — испуганно зашипела толстуха. — Нас тут убьют сейчас всех. Играй скорее.

Она, крадучись на коленях, попыталась пододвинуть музыканту его лютню, однако, сил на это у неё не хватило.

— Миленький, ну ещё чуточку, ну поиграй, собака. Ведь казнят же всех. Хороший мой, ну ты ж большой мальчик. В самом деле!

— Да! — всхлипывая, выкрикнул Миролюб. — Тебе легко говорить. А я? Я всю жизнь к этому шёл, жил ради этого. И что?

— И что, моя пусичка? И что, соколик? — гладила толстуха его по плечу. — Вот твоя бренчалка, вот смотри, все заснули, как ты хорошо играешь, прям вот то, что надо.

— А-а-а, — зашёлся в рыданиях Миролюб. — То, что надо! Вот так! То, что надо! Я бард! Я творец! Это вы все думаете, что я просто записываю то, что произошло, а потом тренькаю на бренчалке. Это все вы, глупые, мерзкие людишки, в этом уверены. Никто из вас не понимает, что я не просто что-то там пою! Глупцы! Я творю реальность! Ту самую реальность, которую одну только и будут знать не только ваши дети и внуки. Уже сейчас, пока я пою, та самая реальность, которую создаю я, она уже сейчас единственное, что по-настоящему существует и будет жить в веках ровно до тех пор, как ее перескажет новый молодой бард! Я! Я создаю! Именно эта реальность и существует. И будет она именно такой! И будет она в сердцах и умах таких, как ты, и тех, кто придёт после тебя, именно такой она будет, какой я! Я, слышите?! Я её создам! Пойми ты, история будет не такой, какова она на самом деле: со стоптанными ногами, разбитыми носами и поносом после старого сыра. История будет такой, какой я её расскажу. Понимаешь, её запомнят только такой, какой я её представлю. Только я могу оживить древних королей и их жён, только я сумею пустить сотни молодых на войну, рассказав им о величии славы и радости смерти! Только я оправдаю убийцу и уничтожу великих! Я и моё слово, я и моя лютня! И ты! Ты, жалкая скотина, смеешь мне указывать, чтò и как мне делать?

— Да-да-да, — успокаивала его толстуха. — Всё именно так, а сейчас поиграй ещё того же самого, если жить хочешь.

— Да пойми ты, ведь это вся жизнь. Это не просто лютня. А ты меня просишь о чём? Чтобы я играл, и все бы спали? Разве я для этого жил всё это время?

— А для чего же? — устало выдохнула женщина, предвкушая новый поток восхищения от самого себя.

— Ведь я поэт, я музыкант. Ведь я могу исправлять сердца людей, творить вселенные… Ты попроси меня, чтобы королева признала, что магия в Краю нужна. Я это сыграю, я это спою, я об этом расскажу… Что ты со своей мелочью из карманов лезешь, шавка! Ведь это невозможно — направить меня или заставить что-либо делать, ведь это… Ну, как же так? Ты только представь, растёт цветок в поле, а ему придут и будут указывать, как расти. Ведь это уже не цветок в поле будет, это не пойми что такое будет. Это будет уже рожь какая-нибудь, предназначенная только для того, чтобы ею набили желудки всякие негодяи. А творчество, оно не для желудка ведь, оно для души… И сказать творцу, и заставить творца…

— Ну это поначалу так кажется, потом привыкнешь, проще будет, — не удержалась и съязвила толстуха.

Миролюб вскочил, слезы его просохли, глаза горели зелёным пламенем.

— Ой! Миролюб! Что с тобой? — включился в разговор разбуженный, наконец, Иннокентий.

— Что со мной? Ты хочешь знать, что со мной? — Миролюб разошёлся не на шутку. — Ты хочешь, чтобы я сказал, что со мной. Я вселенная, я творец, я…

— Волосы! Миролюб, твои волосы! — Иннокентий указывал пальцем на голову Миролюба.

Бард схватился и начал ощупывать затылок, потом виски.