Морок над Инсмутом

В 1955 году, за десять лет до рождения Сьюзан и за пять лет до замужества, Джеральдин Стэнбери отправилась в отпуск. Отсутствовала она три недели — ездила с подругами из колледжа в круиз по европейским портам. На обратном пути их корабль под названием «Олдвинкль» приближался к английскому берегу в сильный шторм, когда случилось несчастье. Судно неожиданно налетело на неизвестно откуда взявшуюся скалу, которая распорола его корпус ниже ватерлинии, отправив его ко дну. Но бывшим на его борту людям невероятно повезло: один отсек корабля каким-то чудом сохранил водонепроницаемость, и все триста десять пассажиров плюс команда набились туда и до утра ждали помощи. В общем, живы остались все, и, может быть, поэтому крушение «Олдвинкля» не врезалось в память людей, как другие истории морских катастроф.

Мать часто рассказывала Сьюзан эту историю в детстве и всегда делала ударение на том, как страшно было там, на дне, ждать помощи и не знать, придет она или нет. Когда Сьюзан сама рассказала мне об этом однажды вечером, напряженно сидя на ковре нашей гостиной, я был так шокирован, что даже временно протрезвел и сел рядом с ней, чтобы держать ее за руку. За пару недель до того мы с ней чуть не поссорились, обсуждая, куда поедем в отпуск, наступление которого предвкушали. Я, чье детство прошло в приморском городке, люблю море и предложил поехать в Сан-Августин во Флориде. Она уклончиво возражала и предлагала что-нибудь подальше от берега. После того рассказа я лучше понимал, почему.

После того как миссис Стэнбери ушла, история ее чудесного спасения продолжала тревожить ее дочь, хотя и по-иному. Она росла, и у нее появлялись вопросы. К примеру, почему на берегу не было огня, который предупреждал бы корабли об опасности. И почему никто в ближайшей деревне не поднял тревогу до самого утра. Ведь судно пошло ко дну прямо в виду берега, может ли быть, чтобы его крушение осталось никем не замеченным? А если кто-то его все-таки видел, то почему молчал до тех пор, когда уже должно было быть слишком поздно?

Деревня, о которой шла речь, носила название Доутон и представляла собой крошечное поселение на западном побережье Англии. В ту ночь, обнимая Сьюзан, чтобы своим теплом растопить то недоумение, в котором она застыла за годы поисков ответов на свои вопросы, я обещал ей, что мы когда-нибудь съездим туда и прогоним тревоживших ее духов. Конечно, все дело в том, что никто просто не видел, как затонул корабль, иначе наверняка подняли бы тревогу. А маяки иногда тоже подводят.

Утром, когда мы, оба страдая от похмелья, поднялись на работу, такая поездка казалась уже не столь важной. однако в следующие две недели нам случилось провести еще парочку вечеров в пабе, где нас нельзя было достать с надоевшей работы, и мысль о поездке всплыла опять. В жизни — моей и ее — настало время генеральной уборки. Разобраться со своей жизнью, выбросить из нее все следы прошлого, которые могли так или иначе угрожать нашему совместному будущему, было одним из способов укротить лавину повседневности, которая все еще время от времени грозила погрести нас под собой.

Вот почему в пятницу, когда Сьюзан потребовала, чтобы мы провели выходной вне города, я предложил съездить в Доутон, и она согласилась.

Я заметил, что чем ближе наш архаический автобус подбирался к деревне, тем сильнее нервничала Сьюзан. Мне хотелось пошутить о чем угодно. Но я не успел ничего придумать, когда она заговорила:

— Здесь так спокойно.

Так оно и было. За последние десять-пятнадцать минут мы не встретили ни одной машины. Хотя что удивительного: чем ближе день клонился к вечеру, тем хуже становилась погода, а, судя по размерам деревушки на карте, в ней не было ничего такого, зачем туда поехали бы люди, кроме, конечно, тех, кто там жил. Так я и сказал.

— Да, но все же. — Я хотел спросить ее, что она имеет в виду, когда мне в глаза бросились развалины фермы недалеко от дороги. На единственной уцелевшей стене кто-то нарисовал свастику. Моргнув, я показал на нее Сьюзан, и мы оба покачали головами, как это делают либералы среднего класса, когда сталкиваются с силами неразумного.

— Погоди-ка, — сказала она секунду спустя. — А разве ее не наоборот рисуют? — Она была права, и я расхохотался. — Господи, — сказала она. — Это же надо быть настолько глупым, чтобы нарисовать эту гадость, и то неправильно.

Потом наше внимание привлекла стая чаек, вынырнувшая откуда-то из-за автобуса. Птицы были тощие и несимпатичные, они неорганизованно, но с какой-то угрозой кружили около окна. Наблюдая за ними, я все время думал о том, что напоминает мне эта свастика и кому понадобилось забраться в такую глушь, чтобы нарисовать ее здесь. До Доутона было еще две мили. Мне показалось, что ехать сюда, чтобы малевать на никому не нужной стене — слишком долго; с другой стороны, вряд ли такой крохотный приморский городишко раздирают расовые противоречия.