Морской Волк #10-12 - Союз нерушимый

Это ты виноват в том, что над страной простирается мрак – вся прочая быдломасса невиновна. Ведь это твой огонь, тот самый, который ты погасил, освещал пространство. А у толпы и гасить было нечего, у них этого огня сроду не было!

И когда коммунизм падет – спросят со всех, чем ты занимался, чтобы этот день приблизить? Жаль что я не доживу – так хотелось бы приехать в уже свободную Россию![81]

Тут Лазарева влепила мне пощечину. После лицемерно извинилась – не передо мной, перед следователем, капитаном ГБ! А тот ответил:

– Товарищ Лазарева, ну зачем вам лично руки об эту (грязная брань) марать? Прикажите – и мы сами.

Я хотела в нее плюнуть – но плевок не долетел. В ответ Лазарева опрокинула меня на пол, очень болезненным толчком в грудь. Следователь нажал кнопку, в кабинет влетели двое мордоворотов.

– Эту в карцер! За нападение на офицера ГБ.

Так Лазарева не только коммунистка, о чем я знала, но и офицер ГБ, опричница, сталинский палач? Сволочь, ненавижу, жаль, что ты гестаповцам не попалась!

– Ори, ори, мне на тебя… До Новодворской тебе все равно далеко!

Когда меня вытаскивали из кабинета, я успела еще услышать, как следователь спросил у Лазаревой:

– А кто это такая, Новодворская? Если не секрет.

Я тоже не слышала этой фамилии. Наверное, русская патриотка, как я, судя по словам Лазаревой, сделавшая больше меня в святой борьбе с большевистским строем, и сгинувшая в застенках НКВД?

Неделя допросов – и что, уже приговор? А где же суд, обвинение, защита? Вместо этого – мне суют бумажку, решение военного трибунала? Меня, к высшей мере, за что?! Всего лишь за инакомыслие – а тех, приговоренных, в комендатуре все равно бы расстреляли, при чем тут я? Сталинские опричники, звери, кровавая гебня! Мало я вас убивала, мало, мало, мало!!

Лазарева усмехается. И итальянка при ней, как цепная овчарка. Следователь, после кивка Лазаревой, оглашает:

– Советское правосудие гуманно даже к преступникам. И предлагает вам, гражданка Пирожкова, добровольную замену высшей меры социальной защиты на двадцать пять лет заключения, с условием отбытия части срока на опасных работах или научных экспериментах. Здесь подпишите – или нет, вам выбирать.

Конечно подпишу! Двадцать пять лет это не так много. Опасные работы и эксперименты – так я очень постараюсь выжить. Чтобы после пройти по своему Пскову в обновленной России, свободной от коммунизма. Увидеть над Кремлем царского двуглавого орла. И взглянуть на казнь и позор тех, кто сейчас обрекает меня на муки. Нет, одного морального осуждения для них будет мало – ведь они станут наслаждаться жизнью в свои лучшие годы, пусть же ответят за все! А я буду свидетелем на процессе, где вынесут приговор уже им. И может быть тогда, году в 1969-м, я буду еще не совсем стара и уродлива, и встречу своего избранного, борца за счастье русского народа? Точно, встречу – ведь тогда придет срок выходить на свободу тем, кто осужден сейчас!

А если ничего этого не будет – тогда и не надо жить![82]

Анна Лазарева. Северодвинск, 30 августа 1944 года

Вот мразь! С ней пообщавшись, хочется вымыться. В голове не укладывается, как можно быть такой … слов нет, одни лишь ругательные, из боцманского загиба. Наташка, которая роль играла, после едва не плакала:

– Ань, ты не подумай, что я такая! Ты сказала – вот я и старалась.

– Дуреха ты, Наташ, а подумай, как я еще худшую роль в оккупированном Минске целых полгода, а не четыре дня, играла? Главное, чтобы эта маска к тебе не приросла!

Вот только такие твари мне даже там не встречались! Предатели, с которыми было все ясно – как псы, что служат за кусок с хозяйского стола. А эта – ведь не за что ей конкретно быть обиженной на советскую власть – не голодала, не страдала, в семье достаток был (кто знает, что такое питерская коммуналка, тот просто не поймет, как это, в собственном доме жить, а затем в пятикомнатной квартире, и быть чем-то недовольным?). Папаша получал очень неплохо, по советским меркам, и даже брат Илья, что с Юденичем ушел, как выяснилось, не в бою с Красной Армией погиб, а добежал после до Латвии, жил в имении у каких-то знакомых, в пьянстве и депрессии застрелился. И из отдельного дома в квартиру всю их семейку выгнал не красный комиссар, а священник, прежний этого дома хозяин, который еще в 1917-м сбежал, а через девять лет вернулся и предъявил права на свою собственность. Но жила она до сорок первого – даже лучше, чем я! Ах, свободы ей захотелось? Под которой она понимала – живу как хочу, как свободная личность, и мне за одно это должны особые условия обеспечить. И это святое право не всех людей, а одной лишь интеллигенции. Непременный признак которой это оппозиция к любой власти – однако же эта самая власть обязана за это интеллигенцию кормить и содержать. Наверное, именно за это русскую интеллигенцию и называли «гнилью» и «говном» и русский император Александр Третий, и Владимир Ильич.

– Немцам служить, врагам, оккупантам – это тоже свобода?