Московит-2

– Золотые слова, государь! – угодливо склонил голову Астафьев. – Вот пусть Хмельницкий и грызется с Речью Посполитой. Коли угодно тебе будет, можно ему и помочь… Втайне, конечно! – торопливо уточнил дьяк. – Чтобы не дать повода к войне. Опять же он защищает святую веру от поругания! До чего дошло, чтобы храмы православные в аренду жидам и латынам сдавать! Как только земля под святотатцами-магнатами не разверзлась?! Богохульники окаянные…

– Веру защищает, спору нет, а только и себя не забывает, – вздохнул Алексей Михайлович. – Хитер он, гетман этот, ох хитер! А также смел и умен, этого не отнять. Будто волк. Ну да ничего, и самого матерого волка затравить можно при надобности. Пусть пока чужих овечек режет. А коли начнет наших таскать, тут ему и конец! Ступай, дьяче. Помысли о моих словах, прикинь, что и как делать. А я о Хмельницком да о самозванцах этих – нахмурившись, потряс исчерканным листом, зажатым в руке, – с думными боярами говорить буду. Дело сложное, тут все надобно взвесить, и как следует.

Глава 20

– Ну, как пан чувствует себя? – в голосе Хмельницкого звучала истинно отцовская забота. – Хорошо ли почивал, не беспокоило ли что-то?

Ротмистр Квятковский, постаравшись принять браво-беззаботный вид, подобающий благородному шляхтичу, отозвался бодро и громко:

– Хвала Езусу и гостеприимству пана гетмана, все в лучшем виде!

– И слава богу! – улыбнулся Богдан, отметив, что упрямый поляк перестал называть его сотником. Поистине, добрая казацкая горилка, да еще принятая в неимоверных количествах, творит чудеса. Конечно, брешет про «лучший вид», тяжкое похмелье так просто не скроешь… ну да ладно. – Уж очень приятно мне общество пана ротмистра, не буду скрывать. Был бы рад, если бы пан погостил у меня подольше. Но служба и долг перед отчизной прежде всего, понимаю… Вот мой ответ ясновельможному сенатору Киселю. – Хмельницкий протянул свиток, украшенный его личной печатью. – Для пущей беспеки дам пану ротмистру хорошую охрану, чтобы не случилось по пути какой беды, борони Боже.

– Не угодно ли пану гетману передать что-то на словах? – спросил Квятковский, принимая письмо.

– Пусть пан передаст ясновельможному, что не только я и мои полковники, но и все войско, и весь народ православный безмерно уважают его и чтят. В нем видим мы надежду свою и защиту от злобы и произвола магнатов, вроде князя Вишневецкого. Хотим мира и спокойствия, но за свои права готовы драться. Да, вот так, слово в слово.

– Будет исполнено! – кивнул поляк и тут же скривился, зашипел, не сдержавшись: такая боль прострелила голову.

Хмельницкий деликатно сделал вид, что ничего не заметил и не услышал.

– Ну что же, легкой дороги пану ротмистру! Даст Бог, когда-нибудь еще увидимся.

– То мое заветное желание! – отозвался Квятковский. Он вновь со смущением и злостью ощутил, что не может побороть симпатию к этому бунтарю и схизматику. Да и не очень хочет, ежели начистоту… – Дай Матка Бозка, чтобы довелось мне принять пана гетмана, как пышного гостя, когда в крае установится спокойствие. Хоть дом мой скромен, но постараюсь не ударить в грязь лицом!

– Достойные слова столь же достойного мужа! – растроганно молвил Хмельницкий. Он тоже чувствовал неподдельную симпатию к этому заносчивому, горячему человеку, годящемуся ему в сыновья. «Это ты теперь добрый, а коли выпадет встретиться на поле брани – рубанешь, и рука не дрогнет…» – мелькнула грустная мысль. Но гетман сразу же прогнал ее. Незачем душу терзать, ведь радость-то какая: Тимош живым из Бахчисарая вернулся!

Дождавшись, пока за ротмистром закроется дверь, Богдан хлопнул в ладони. Торопливо вбежал джура.

– Что с полковником Гладким? Пришел ли в себя?

– Пришел, пане гетмане! Ох и худо же ему было! Насилу отлили холодной водой, а после он еще рассолу огуречного попил без меры. Полегчало, хотя пока еще ходит нетвердо, лицом бледный да за голову держится.

– Еще бы! – усмехнулся Хмельницкий. – Столько выпил вчера! Да и соперник у него достойный был, ей-ей достойный! Ну что же, пострадал за дело. И честь Войска Запорожского не посрамил, и язык ляху развязал… А чего же только рассолу, разве горилки ему не поднесли?

– Подносили, пане гетмане! Так он сперва зарычал, как дикий зверь, да за саблю чуть не схватился, а потом заплакал, будто жинка. Мол, уберите ее, проклятую, видеть не могу!

– Ох, бедняга! – рассмеялся гетман, не сдержавшись. – Это как же погано ему было! Ну ладно, до вечера оклемается, с Божьей помощью. А ты теперь ступай, покличь ко мне генерального писаря.

* * *

Елена медленно перевела взгляд с Дануси, белой как мел и трясущейся от страха, на пана Чаплинского. Шляхтич неподвижно распростерся на полу возле кровати с окровавленной головой.

– Меня теперь казнят, пани?! – еле выговорила камеристка.

Бывшая любовница казачьего сотника нагнулась, преодолев страх и отвращение (винным перегаром от пана Данила несло так, что тошнота подкатила к горлу), коснулась кончиками пальцев его шеи, пытаясь уловить биение пульса. Разочарованно выдохнула:

– Жив, негодяй… Чем это ты его?