Московский апокалипсис

— Гайменник здеся я, — скромно пояснил молодой парень с румяными щеками и русыми мягкими волосами. — Васькой Пунцовым кличут.

— Чьих будешь?

— На Грузинах промышляли.

— У Говяша в подмастерьях ходил? А сам-то он где?

— Убили Говяша третьего дня. Беспальцы[38] повесили.

— Эх, жалостно. Клёвый был маз[39], справный душегуб!

Егерь вышел в середину круга.

— Ну, а главный здесь я. Зовут Отчаянов Сила Еремеевич. Старший унтер-офицер лейб-гвардии Егерского полка. Отстал от своих, когда раненых размещал. Воюю. Вот с ними. А вы кто такие?

— Я зовусь Саша-Батырь. Сидел в Бутырке под следствием. Отлучился, когда эта каша заварилась.

— Батырь? Я об тебе слыхал! — обрадовался Пунцовый. — Первый среди нашего брата силач! Это ведь ты в Волчьей долине верховодишь?

— Мой притон.

— А я Ахлестышев Пётр Серафимович. Приговорён к двадцати годам каторжных работ. Отлучился вместе с Сашей — мы с ним товарищи.

— Из благородных, я смотрю? — сощурился егерь.

— Был, да весь вышел.

— За что каторгу выписали?

— Облыжно, — одним словом пояснил Пётр.

— Ну, нам это всё равно. Будь хоть пёс, лишь бы яйца нёс! Ты уж не обижайся, твоё благородие, но мы с тобой будем по-простому. Тут бар нету.

— А со мной и надо по-простому.

Отчаянов согласно кивнул головой и обратился к девушке:

— Машутка, как там щи?

— Поспели, Сила Еремеевич!

— Разложи так, чтобы и гостям хватило. И хлеба побольше нарежь.

Через пять минут, давясь и обжигаясь, Пётр с Сашей уплетали густые, неимоверно вкусные щи с говядиной. Гостям щедро выделили порции, поэтому они наелись досыта и осоловели. Новые товарищи посмеивались:

— Ложка узка, таскает по три куска! Надо её развести, чтоб таскала по шести!

— Натощак ничего в рот не лезет, — в тон им отвечал Батырь, с хрустом разгрызая сахарную косточку.

— Сколько дён горячего не видали? — спросил егерь, подсаживаясь к ним с трубкой в завершение обеда.

— Да почитай, что шесть, — ответили Батырь, облизывая ложку. — Одну свеклу печёную хростали.[40] Чуть не сдох в сухомятку-то. С моим сложением оно особенно тяжко. Спасибо, господин Отчаянов. Вот теперь можно и поговорить.

Егерь затянулся, внимательно посмотрел на новеньких.

— Я солдат, — сказал он буднично, без всякого пафоса. — Присягал. А Москву, вишь, отдали. Мы отдали, армия. С нас и спрос. Потому, раз я тут, режу французов. Партизаны это зовётся… Ребят собрал. Тоже на Бонапарта обижены. Мы никого не обязываем. Кому что его совесть подсказывает. Вы люди партикулярные. Однако приглашаю. Поступайте в команду. Скучно не будет.

— А ежели не захотим? — осторожно поинтересовался Пётр.

— Неволить не стану. Но отсюда попрошу. На довольствии только, кто воюет.

Беглые переглянулись.

— А если согласимся?

— Тогда порядки, как в армии. Мой приказ — закон. За неисполнение расстрел. Решайте. Учтите — с нами вас могут убить. Мы без дела не сидим.

— И без вас могут убить, — махнул рукой Батырь. — Мы хоть и мухорты[41], а посчитаться хочется. Мясо они на иконах рубят, сволочь! Я им покажу, как в Москву без спросу приходить!

— Значит, остаётесь?

— Да, — ответил за обоих Пётр. — Идти нам всё рано некуда, а руки, действительно, чешутся. Поступаем под твою команду! Говори, что нам делать.

— Выходим мы по ночам, — пояснил егерь. — Это сегодня вам так свезло — за хлебом лазили. А так, как стемнеет — кто не спрятался, я не виноват!

— Много вы их уже? — поинтересовался Ахлестышев.

— Не считал, — строго ответил унтер-офицер. — Но пока из Москвы не уберутся, отпусков у нас не будет. Нынче же посмотрю вас в деле.

Как стемнело, партизаны выбрались из укрытия и направились к валам. Перед выходом Сила Еремеевич объяснил боевую задачу. В церкви Бориса и Глеба на Поварской саксонцы поставили лошадей, а в алтаре устроили отхожее место. Это рассказала жена Тюфякина. Заодно беглецы узнали и историю сидельца долговой ямы.