Московский апокалипсис

Чаепитие продолжалось долго и благодушно. Партизаны столовались по высшему разряду: сахара и булок не жалели, а чай у них оказался самый дорогой, златовидный ханский. Отчаянов рассказал новичкам историю Маши. Дворовая девушка господ Алалыкиных, она была оставлена в их доме во Вспольном переулке в числе прочей прислуги. В первый же день своего появления французы ворвались в дом и стали грабить и насиловать женщин. За Марию вступился буфетчик, которому она давно нравилась. Парня тут же зарубили… Пока он боролся, девушка успела убежать и трое суток скиталась по горевшей Москве. Потом её встретил Отчаянов. В полной форме, со штуцером в руках, он патрулировал улицы и убивал одиночных французов. Один из них изловил девушку возле болота за Театральной площадью и начал уже её раздевать. В болоте он и закончил свою жизнь… Хладнокровный и опытный, унтер-офицер разыскал незанятый подвал во дворах Большой Бронной. Расположил там свой операционный базис и стал собирать помощников. Они не замедлили явиться. Маленький сплочённый отряд резал захватчиков каждую ночь. Двое погибли в боях, но их места заняли другие. Быт отряда оказался налажен, убежище хорошо замаскировано. Маша, которая обучалась на помощницу кухарки, вела хозяйство. Было заметно, что все мужчины в отряде девушку любят и берегут, не позволяя себе в её отношении ни худого слова, ни жеста.

— А где Пунцовый? — поинтересовался Саша-Батырь, переворачивая пустую чашку кверху дном.

— За Степанидой моей пошёл, — ответил Тюфякин. — Самому-то мне на Поварскую лучше не соваться.

— По бабе соскучился? Хорошее дело!

— Степанида у нас на разведке, — пояснил егерь. — За саксонцами приглядывает, как они мой приказ исполняют.

Компания просидела в безделье ещё час. Наконец сверху трижды топнули, и в подвал спустились румяный гайменник с дородной женщиной лет сорока.

— Здорово, суженый! — звонко расцеловала она Тюфякина. — Бедная я, бедная — некому меня ночью погреть…

— А французы разве не тёплые? — съехидничал Саловаров.

— Не знаю, Зосима Гуриевич, я с ними под венец не ходила, — строго ответила баба. — У меня чай муж законный есть!

Отвернулась от старосты нищих и вскрикнула по-детски:

— Ой! А у вас новенькие! Один-то хорош: колокольне деверь. Поди, хранцузов руками на части разрывает?

Партизаны рассмеялись.

— Не знаем, при нас пока никого не порвал, — ответил командир. — Но двух галманов кончил, было дело. Зовут Саша-Батырь.

— А второй, кажись, из благородных?

— Пётр Серафимыч. Фамилия Ахлестышев. Каторжный, из Бутырки утёк.

— Каторжный? — ахнула баба, прижав руки к огромной груди. — За что вас так, барин? Али зарезали кого сгоряча?

— Русской крови на мне нет, — сдержанно ответил Ахлестышев. — Оговорили злые люди.

— Степанида, отстань, — прервал разговор Отчаянов. — Нас не касается. Лишь бы воевать был готов.

— А их благородие готов?

— Их благородие славно вчера саксонца рылом в говно натыкал. Заставил Бориса и Глеба намыть.

— Ах я, болтушка! — всплеснула руками говорливая баба. — Забыла, зачем пришла. Значитца, так. Про Бориса и Глеба. Нынче с самого утра саксонцы, что напротив нашего дома, начали чистить храм. Уж так старались, так старались! Лошадей всех вывели, во дворе под навес расположили. Токмо было их ране двенадцать человек, а теперь осталось десять. Не вы ли их это, партизаники?

— Наших рук дело, — самодовольно подтвердил Тюфякин.

— Ерой ты мой! — зарделась Степанида. — Но я продолжу. Дверь там у главного придела выломана, и они её начали прилаживать. Но тута объявился полковник, да как почал на них орать! Криком кричит, ногами топает. Мы, вестимо, не понимали сначала, об чём у них хай стоит, но потом смекнули. Об вас, соколиках! Полковник их кроет по германской матери, стыдит и велит лошадей в храм вернуть. А те ни в какую. Тогда полковник назначил на вас засаду — в самой церкве, и вокруг в домах. Человек чуть не до ста согнал и велел спрятаться.

— Вот как? И в храме, и вокруг… А мои гусары не среди них ли? — нахмурился Отчаянов.

— Там они, батюшка. Куда им деваться? Чай, солдаты, люди подневольные. Вы их, Сила Еремеевич, не обижайте. Им начальство приказало.

— Гм… От старых дураков молодым покоя нет… А лошадей, говоришь, они вывели и в храме прибрались?

— Вывели, батюшка, и грязь всю почистили. Оченно старались!

Егерь не спеша набил трубку и стал её задумчиво раскуривать. Пётр, и остальные вместе с ним, наблюдали, как решается судьба десяти человек.

— Ладно, — кивнул, наконец, Сила Еремеевич. — Ты права. Люди подневольные. Засаду им простим.

Все одобрительно заговорили, но командир одним жестом прекратил базар.

— А полковника наказать!

— Как? — хором спросили партизаны.

— Он в Кривоникольском квартирует? Днём схожу. Погляжу, что и как. Вечером составлю план. Ночью исполним.

— Сила Еремеевич, вам туда нельзя, — решительно заявил молчавший до сих пор Пунцовый. — У хранцузов новый приказ вышел. Всех, кто в русском мундире, ловят и сводят к Петровскому дворцу. Вывели на улицы усиленные пикеты и метут, как метлой.