Московский апокалипсис

— Сейчас ты всё здесь вымоешь. Дочиста! Заупрямишься или станешь звать на помощь — убьём.

Батырь сорвал с плеч гусара доломан, сунул в руки поильное ведро с водой. Тот трясся от страха, на перепачканном лице прыгали губы. Пленный понял, наконец, что от него требуется. Он наклонился, окунул тряпку в ведро. Отчаянов сильным пинком сбил его с ног и приказал Ахлестышеву:

— Скажи: в святом месте надобно стоять на коленях. Тем более, после такового греха!

Пётр перевёл. Саксонец тут же упал на колени и принялся усердно намывать пол собственным доломаном. При этом он испуганно косился на русских и бормотал, просительно заглядывая каторжнику в глаза:

— Я стараюсь… смотрите, как я стараюсь! Я сделаю всё, и очень хорошо! Всё, что прикажете… Только не убивайте меня, ведь я ещё так молод и не видел жизни!

Партизаны огарком светили пленному и командовали:

— Вот ещё здесь подотри… И здесь не забудь… Живее, немец-перец! Умел срать в Божьем храме, умей и убрать!

Вдруг с улицы раздались шаги, и чей-то встревоженный голос окликнул:

— Андреас, Карл, где вы там? Почему так долго? У вас всё в порядке?

Все замерли, но Пётр немедленно ответил с саксонским выговором:

— Иди скорее сюда, мы тут такое нашли! Много серебра!

Гусар забежал в темноту — и налетел на нож Саши-Батыря. Убитого аккуратно положили на сено.

— Продолжай! — приказали пленному, и тот взялся за уборку с удвоенной энергией.

Через четверть часа Сила Еремеевич внимательно осмотрел зимний алтарь и остался доволен работой гусара. Тот стоял в одной рубахе, ни жив, ни мёртв, по измазанному экскрементами лицу текли слёзы.

— Ладно, — милостиво махнул рукой унтер-офицер. — Иди. Ведро с помоями унеси. Чтоб вылил за оградой! Своим передай: ежели ещё кто в храме нагадит, сожгу весь взвод. Ни одного живым не выпущу! Я всё знаю: сколько вас, где стоите, чего пьёте-жрёте… Смотри у меня!

Гусар слушал перевод и согласно кивал головой.

— Вот ещё. Чтоб лошадей в храме к утру уже не было! Приберитесь за собой. Двери все заколотить, чужих не пускать. Я следующей ночью приду, проверю. Где говно найду — пеняйте на себя. Свободен!

Гусар подхватил ведро и на негнущихся ногах направился к выходу. А партизаны быстро выскользнули через другую дверь и садами пробрались в Хлебный переулок. Кругом по-прежнему было тихо. Не особо таясь, семь человек пересекли Никитскую и углубились в Бронные улицы.

— Сила Еремеевич, ты что, взаправду придёшь завтрашней ночью проверять? — спросил Пётр.

— А то! Моё слово твёрже гороху.

— Так ведь они тебя там дожидаться будут!

— Тем хуже для них.

— А что ты сможешь сделать, если тех гусар в засаде наберётся человек тридцать? Всех не перебьёшь. Только голову сложишь… и наши заодно.

— Сразу видать, твоё благородие — не военный ты человек! Я что, дурак, без разведки лезть? Вызнаю всё сначала. Егерского унтер-офицера в ловушку не заманишь, чтоб ты знал…

— И что тогда?

— Накажу, как обещал. Но в следующий раз. Степанида поможет. Они аккурат насупротив неё стоят. Сожгу к чертям.

Отряд благополучно вернулся в своё подземное убежище. Большинство сразу завалились спать, а новенькие уселись покурить с командиром. Отчаянов, посасывая скромную пенковую трубку, сказал:

— Ну что, новобранцы? Годитесь! Берём. Ты, Пётр, языками владеешь — оно полезно. Будем думать, как через это больший урон нанести.

— Какие на завтра будут приказания?

— До темноты отдыхайте. Я разведаю Поварскую. Ежели саксонцы послушались — пусть живут. Других кого кончим. В Кривоникольском переулке ихний полковник стоит. Его будет очередь…

— А если не послушались?

— Средь бела дня пожгём. Ночь-то они в засаде просидят, нас дожидаясь. Утром их сморит. Тут и спалим.

— При свете опасно. Французов полно. Ты хоть в партикулярное переоденься, а то наскочим на пикет…

Егерь мотнул головой.

— Ещё я маскарадов не водил! Нам, военным, партикулярное носить не полагается.

— Но мы же партизаны! Нам можно!

— Я русской гвардии старший унтер-офицер. Форму не сниму. Придётся — умру в ней. Этим я выражаю своё презрение к французам, ежели хочешь знать.

На этом разговор закончился. Беглые легли спать, а Отчаянов отправился сменить бельё. Оказывается, неподалёку жила старуха, которая обстирывала егеря.

Их командир, казалось, был двужильный. Когда Пётр проснулся, стояло уже позднее утро. Маша как всегда что-то стряпала. Тюфякин со старостой нищей артели играли в шашки. Голофтеев таскал с улицы дрова, Батырь похрапывал, отсутствовал лишь гайменник Пунцовый. Сила Еремеевич, умытый и выбритый, начищал мелом металлический репеёк на кивере.

— Проснулся, твоё благородие! — ухмыльнулся он. — Ну, вы, новенькие, и дрыхнуть! Буди товарища, время чай пить.

Маша поставила на стол богатый серебряный самовар и чашки тонкого фарфора. Выложила кокурки — ржаные булки с запечёнными в них прямо в скорлупе яйцами, и большую голову сахара. Отчаянов кортиком отколачивал от неё мелкие кусочки и раздавал подчинённым. Пояснил Ахлестышеву:

— Такие кортики, как и штуцеры, даются в лейб-гвардии Егерском полку только первейшим стрелкам.