Московский апокалипсис

Простившись с Жаком, друзья отправились дальше. Теперь их путь лежал в Волчью долину. Придя в родную слободу, налётчик первым делом ввалился в пивную и крикнул с порога:

— Где Тетей?

— На делопроизводстве, — ответили вардалаки.

— Живо его сюда!

Ребята побежали исполнять приказание. Через полчаса комендант слободки явился. Обнялся с Батырем, поручкался с их благородием и спросил досадливо:

— Чё случилось-то? От такого хабара оторвали…

— Потом довершишь, — строго ответил главный вардалак. — Скажи: у нас в дуване[71] деньги есть?

— Эх-ма… — взялся за бороду Тетей. — А сколько надо?

— Косуху рыжиков[72].

— Косуху?! — ахнул налётчик. — Побойся бога, Лександра Калиныч! У меня, чать, не Монетный двор!

— Так есть или нет?

— А когда надо?

— Прямо сейчас.

Комендант сделал было отчаянное лицо, но Саша пресёк спектакль.

— Это для скупа. Талыгая нашего нужно отначить[73]. Ну? Есть?

— Шут его знает… А финаны[74] не сойдут?

— Нет.

— А…

— Неси, что велю!

Тетей ушёл и скоро вернулся с крепким холщовым мешком.

— Вот. Рыжьё я отдельно складывал.

— Вываливай на стол.

Ахлестышев с Батырем начали разбирать груду золота и сразу запутались. Монеты были самого разного достоинства: простые и двойные червонцы, пятёрки и десятки, лобанчики, наполеондоры, прусские марки, австрийские талеры… Попалось даже несколько редких двухрублёвых монет Екатерины Первой! Больше всех в мешке оказалось империалов нынешнего царствования. Их и стали отбирать, складывая в столбики по десять штук. Соорудили сто таких столбиков и ссыпали в кожаный мешок. Тетей стоял рядом и скорбно наблюдал за происходящим.

Завязав кошель, Саша объяснил товарищу:

— Иначе того офицера стрельнут.

— А возврат сорги предусмотрен, али как? — желчно поинтересовался комендант. — Офицеров на свои кровные начали уже выкупать… На это, чай, православный царь есть! У него казна поболе нашей будет!

— Из моего слама[75] забирай, пока не восполнишь.

— Вот! — Тетей сделал неприличный жест. — Я тоже понятие имею! Поровну будем перед обществом долг нести. Запишу на тебя пять сотен, и на себя пять сотен. Ребятам объясню.

— Чего ж тогда скандалишь? — удивился Батырь.

— А ты хотел косуху рыжиков запросто так получить, без выговора? — ухмыльнулся старый головорез. — Нет, побраниться-то надо маненько…

Все трое выпили водки за удачу опасного предприятия, и партизаны отправились к себе. Поскольку они несли крупную сумму, Тетей выделил им в конвой шестерых вардалаков, что видом пострашнее. Завидев такой эскорт, французы почтительно расступались.

Занятый хлопотами, Пётр заснул лишь под утро. На душе у него было спокойно: после молитвы в храме он уверовал в успех. Через три часа каторжника разбудили. В подвал спустился седобородый старичок с большим узлом в руках. Это был гримёр крепостного театра Апраксина, что на Знаменке, лучшего из помещичьих театров Москвы. Каторжника усадили под лампу и старик начал над ним колдовать. Опытной рукой гримёр преобразил Петра. Рыжий парик с вызывающим коком хорошо дополнили усики в стиле карточного шулера. Старик тонко прорисовал веснушки на лице и даже на кистях рук. Нарыжил тонкой кисточкой брови и ресницы, осмотрел внимательно, что получилось, и сказал:

— Взгляните на себя.

Ахлестышев придвинул зеркало. Оттуда на него пялился молодой выжига. Такой наружности, что хотелось проверить, на месте ли кошелёк…

— Побольше наглой развязности, — посоветовал гримёр и ушёл, не взяв за работу ни копейки. Отчаянов с трудом уговорил его принять каравай хлеба и приличный шмат сала.

Затем Ахлестышев занялся платьем. Он надел голубые, как небо, панталоны, следом жилет розового атласа и пюсовый фрак[76] кирпичного цвета. Пустил по жилету крест-накрест сразу две цепочки, густо обвешанные брелоками. Приладил на грудь батистовой рубашки огромную запонку с кричащим солитёром. Натянул сапоги с гусарским вырезом и кисточкой спереди. Нахлобучил шляпу а ля Сандирильон. И завершил костюм большой песцовой муфтой, которую светские франты называли «манька».

В довершение образа каторжник подмазал белилами щёки и чуть подвёл сурьмой брови. Получился законченный щёголь, каких много было в довоенной Москве. Подумать только: пять месяцев назад так же безумствовал и он! И всерьёз переживал тогда, где добыть шляпу, как у Боби Салтыкова… Казалось, с той поры прошло десятилетие. Тот безвозвратно исчезнувший человек был, в общем-то, добрый малый. Неглупый, воспитанный. Но жизнь его летела бездумно от развлечения к развлечению, не обременённая переживаниями. Нынешний Пётр Ахлестышев совсем другой. Много испытавший, он теперь очень хорошо понимал цену и, главное, назначение жизни. И представлял, за кого или за что готов эту жизнь отдать…

Вздохнув об ушедшей молодости, Пётр взял кожаную портфель с червонцами и спросил у подчинённых:

— Хорош ли я?

— Дальше некуда! — подтвердил Батырь. — Такая рожа, что сама на оплеуху напрашивается.

— Каков бог, такова ему и свечка! Ну, пошли…