Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова

Подойдем, наконец, чисто житейски. Был или не был знаком Жанно с Ростовцевым, поступок последнего, несомненно, не раз обсуждался декабристами в долгие их сибирские вечера, ибо на исход событий на Сенатской площади, конечно, повлиял. И вполне естественно обращение Пущина к этой теме на страницах дневника. Вполне нормально, что в дневнике человек отступает от последовательности в описании событий, вспоминает, размышляет. Какое же здесь «разрушение жанра»?

По этой же причине кажутся правомерными и воспоминания о Бестужеве: вот, мол, какими были эти люди, мои товарищи, с их верностью, их рыцарством, их до конца жизни любовью. Кстати, Пущин, как известно, пользовался всеобщей любовью, и Бестужев мог доверить ему свою тайну.

А вот глава о Гончаровой, действительно, кажется необязательной. Хотя и нет ничего невероятного, что первый и бесценный друг поэта поехал познакомиться с Натальей Николаевной. Их встреча, по-моему, как раз пример того сочиненного, что «если и не было, то должно было быть». Просто , что встреча была. И все-таки куда страннее, если ее не было. Значит, случайно не было – слишком дорог Пущину Пушкин, чтоб не стремиться ему повидать эту женщину и составить о ней свое представление.

Тем не менее, глава эта представляется … (утрата текста сверху листа. – П. Д.

). Хотя, как ни странно, случай этот как раз возможен, и я удивляюсь, почему И. С. Зильберштейн, такой знаток бесспорный, эпизод с Закревской всецело приписывает «выдумке» Эйдельмана. В достаточно известной книге Вересаева «Пушкин в жизни», т. 2, гл. 17 сцену в церкви описывает М. Ф. Каменская, племянница Закревской. Есть там ссылка и на первоисточник – «Истор. вестник», 1894, т. 58, стр. 54.

Повторюсь: в книгу свою Эйдельман, мне кажется, напрасно включал эту историю, однако он ее не выдумал. Как не выдумал и точку зрения, что загнанный, затравленный, страдающий Пушкин в тот момент своей жизни искал смерти, как ищут выхода из трагического тупика, из безысходной, невмоготу, ситуации. С этим можно не соглашаться, приписывать же только фантазии Эйдельмана – неправильно: кроме Павлищева, примерно так же считали и другие (З. Вревская в записи историка М. Семевского, В. Соллогуб). Одно непонятно: если уж я, не специалист, об этом читала, как возможно, что все это прошло мимо внимания И. С. Зильберштейна. Как, например, то, что в те годы точка зрения на Н. Н. Ланскую в кругу многих близких Пушкину людей, искреннее его любивших, была весьма сходной с той, что у Жанно в повести. Кстати, ведь и в классическом труде Щеголева Н. Н. Гончарова – совсем не то, что, например, у И. Ободовской и М. Дементьева. Не понимаю, почему все эти широко опубликованные в свое время вещи названы выдумкой Эйдельмана.

В прошлом веке один гениальный человек написал другому: «Вы взглянули на мою книгу глазами рассерженного человека…»[610]

Так что кажется и здесь произошло нечто подобное… (утрата текста сверху листа. – П. Д.). Право, жаль, что эта неуважительность настраивает против самой критики и мешает увидеть то ценное, что есть в его статье.

Хочу сказать, что повесть Эйдельмана считаю наименее удачной из всего, что читала у этого автора. Не уяснила для себя до конца, в чем тут дело. Не помогла, к сожалению, из‐за невооруженным глазом видимой предвзятости и статья уважаемого, старейшего нашего литературоведа. Мне кажется,

Н. Я. Эйдельмана. Вынужденный стилизовать речь Пущина, он отказался от того, что для многих является главным обаянием его книг – от собственной манеры письма, «добротных исследовательских работ» (единственное доброе, сказанное Зильберштейном в адрес Эйдельмана), наверно, немало – т. е. просто . А вот таких увлекательных, ярких по языку – гораздо меньше. И когда писатель добровольно этот свой язык отбрасывает, то он многое теряет. Когда же забывает, что отвлекается и становится снова собой, то получается такая удачная глава, как о Ростовцеве. Чужеродность же ее если и ощущается, то не из‐за материала, а из‐за того, что написана не «под Пущина».

И еще. Наверное, редактору повести стоило в своей аннотации добавить несколько строк о необычности для этой серии характера книги. А может, и о том, что писатель выступил в новом для него жанре. Не все знают, писал ли в действительности И. И. Пущин дневник, а в прежних своих книгах писатель Эйдельман документален. Вот и все задают вопрос, что было, а чего не было… (утрата текста сверху листа. – П. Д.). А тут вдруг возражения возникли даже по поводу такой мелочи, как то, какого числа встретились на пирушке возвратившиеся декабристы.