Муки науки. Ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль

Свою книгу о Шлимане я подал в издательство Академии наук. Тогда чтó издавать, чтó – нет, решал принципиально глава отрасли. Ее у нас возглавлял академик Рыбаков, который меня не любил (я отвечал взаимностью). Не любил он и разоблачительных тенденций. Эту книгу он зарубил в зародыше, сказав: «Уже есть биографии Шлимана, больше не нужно».

За границу меня долго не выпускали, но в 1970 году выпустили съездить в соцстрану, самую тогда надежную – в ГДР. Побывал в Берлине, Халле, Веймаре, Дрездене и на севере, в Мекленбурге, на родине Шлимана. Говорил о своих работах, в том числе и о своих открытиях относительно биографии Шлимана. Этим очень заинтересовался шеф археологической науки в той стране Й. Херманн, тамошняя параллель Рыбакову. Во время моего пребывания в Германии академика Й. Херманна не было на месте, но завязалась переписка, в коей он попросил меня изложить подробно мои соображения о Шлимане, чтобы решить, можно ли их напечатать в ГДР. Я подробно изложил их ему и через пару лет увидел их напечатанными – но… в его собственной книге. И без упоминания моего имени. Поделился обидой с моим деканом Виктором Ежовым, моим однокашником или почти однокашником (он учился младше меня на курс). Он сказал: «Поделом тебе, не якшайся с иностранцами». «Так ведь наш же иностранец!» – «Вот у него уже и хватка наша. А насчет жалобы провентилирую в инстанциях. Все-таки вопрос дипломатический – не дай бог, нарушишь отношения». Из высоких инстанций ответили: «Не запрещаем, но и не рекомендуем». Мой начальник истолковал это: «Нельзя», я – «Можно». И написал властям той страны – то есть Хонеккеру. Но там усвоили и наш способ реагировать на жалобы – спустили вопрос на решение самому Тамошнему Академику. Он и написал мне вежливо, что недоразумение можно уладить в научной дискуссии. Я ответил не очень вежливо, и дипломатические отношения между нами прервались. Между странами – сохранились.

Я советовался со своими друзьями в ГДР – заведующим кафедрой Берлинского университета, директорами музеев. Они мне писали, что я не единственный пострадавший, но пока мой обидчик угоден партийным властям, ничего поделать нельзя. Когда после объединения Германии я побывал снова в Берлине, и мы стояли с заведующим кафедрой археологии Свободного университета и директором Немецкого археологического института, к нам с радушно протянутой рукой направился Й. Херманн – и встретил три спины. Мы успели отвернуться.

Что меня больше всего изумляло во всей этой истории, это что, в сущности, ему этот плагиат был совершенно не нужен: у него были свои, очень неплохие исследования. Жадность, неутолимое тщеславие… А для меня травма была болезненна: свою книгу я не издал до сих пор.

Иное дело – плагиат, с которым я столкнулся десятилетием позже.

В 1982 году я возвратился из мест не столь отдаленных, возвратился лишенным степеней, званий и работы, как оказалось, на десять лет (тогда казалось – навеки). Когда я вышел из лагеря и взялся читать накопившуюся за время моего отсутствия научную литературу, мне попался на глаза сборник теоретических статей с критикой западных археологических учений. Текст одной из статей показался удивительно знакомым. Ба, да ведь это мой собственный опубликованный текст! А над статьей стояла фамилия Щ-ко!

Щ-ко был из тех нахрапистых неучей и бездарей, которые в условиях брежневского застоя чувствовали себя как рыба в воде и поднимались наверх с удивительной быстротой и легкостью. Бодрый, полный, щекастый, с быстрой речью и живыми цепкими глазками, он, посверкивая лысиной, носился по Институту археологии, растопырив руки, и то тут, то там мелькала его густая борода. Английским он владел плохо, прочих языков не знал вовсе, но специализировался на изучении англоязычного зарубежья и часто туда ездил, там его принимали как видного советского ученого. С наукой же у него не ладилось, хотя кандидатскую тем не менее как-то сварганил.

А уж общественной работой занимался с бешеной активностью. Очень скоро он стал секретарем партбюро Ленинградского отделения Института и, пребывая на этом посту семь лет, приложил всяческие усилия к избавлению Института от наиболее видных ученых – тех, кто обладал мировой славой. На пенсию, на пенсию. И преуспел в этом, расчистив места для себя и своих друзей.