Муравечество

— Ничего! Продолжай искать!

Я ищу, долго — на протяжении, кажется, месяцев, — блуждаю во тьме, которая лишь иногда прерывается редким и настойчивым «Нашел что-нибудь?!» от Барассини. Ощущения ужасные.

— Наш час закончился, — наконец говорит он, и я слышу свирепый щелчок пальцами.

Я в кабинете Барассини. Он ходит кругами.

— Что ж, все полетело к чертям, — говорит он.

— Ага.

— Слушай, Кастор Коллинз — мой клиент, — говорит он, — понятно?

— Ой, погоди-ка, — говорю я. — Кажется, я это знал.

— Поэтому мне интересно: я тоже есть в этом фильме? Просто интересно, и все. И все.

— Я не помню. Может быть, ты…

— Не думай об этом сейчас. Только в трансе. Только так можно быть точным. Вне контролируемой среды ты все перепутаешь и насочиняешь. И твои воспоминания будут для меня бесполезны.

— Для тебя?

— Я имею в виду — для тебя, конечно же. Бесполезны для твоего стремления воссоздать точную новеллизацию фильма Инго.

— Новеллизацию, — говорю я. — Никогда не думал об этом в таком ключе.

— Нет, думал.

— Правда? Новеллизация — дискредитировавшая себя, низшая форма искусства, хотя, конечно, существуют новеллизации, значительно превосходящие фильмы-первоисточники. Апдайк написал прекрасную, умопомрачительную и незабываемую новеллизацию «Веселья в стране воздушных шаров». Фильм и сам по себе — шедевр семейной готики середины шестидесятых, но Апдайк заглянул глубоко в душу воздушных шаров, глубоко в гелий и раскаяние.

— Значит, больше мы это не называем новеллизацией?

— Это пресуществление! Звучит! Есть почти сакральные коннотации.

— Почти, — повторяет он.

И я подозреваю, что он издевается.

Глава 33

Пока я иду по 10-й авеню, в голове путаются мысли. Меня переполняет осознание религиозной ответственности: я должен превратить фильм Инго в священный текст. В голове мелькают образы Апдайка — проказливого летописца белой самцовости и воздушных шаров. Чтобы тягаться с ним, чтобы продвинуться в своей работе, мне нужно для начала принизить его. Покупаю в торговом автомате на Западной 47-й его книгу «Страна воздушных шаров». Читаю на ходу. Пусть обыденные обыватели сами следят за тем, чтобы не врезаться в меня.

— Мы веселимся в стране воздушных шаров, — напевал незримый мужчина под переливы трепетной каллиопы, его лживый голос был полон тепла и дружелюбия. На самом деле в стране воздушных шаров не до веселья, это известно всем жителям страны воздушных шаров: и людям, и шарам.

Должен признать, это самое гениальное первое предложение (ну, два предложения) из всех, что я когда-либо читал, даже круче, чем «Зовите меня Измаил». Нужно читать дальше, понять, куда Апдайк клонит, как собирается развивать персонажей и справляться с введением песни «Корова прыгает через лунную землю»^[75]. Но я встревожен. Если я собираюсь бросить вызов такому гиганту, необходимо полностью переосмыслить и привести в порядок собственную жизнь. Как мне, несчастной душе с рассеянными вниманием и убеждениями, воздать должное шедевру Инго? С тех пор как я вышел из комы, моя жизнь совершила несколько странных, необъяснимых зигзагов. Моя одержимость Цай нездорова и недопустима. Даже находясь под гипнотическим контролем Барассини, я думаю о ней. Она всегда где-то рядом. Я не сказал Барассини, но она была с нами в командном отсеке. Стараюсь выкинуть ее из головы, но она никогда не уходит полностью. Мой стыд — одновременно изысканный и постыдный — это препятствие, которое мешает полностью погрузиться в воспоминания о фильме, на чем я должен впредь сосредоточиться.

Фильм с большой буквы.

Кроме того, даже без моей личной трагедии мир лежит в руинах, и как тут не погрязнуть в горе и в тревоге. Я слышал, наш новый президент — из кошмарного сна. И, говорят, мы живем в эпоху большого раздора. Говорят, мы на пороге нескольких войн. Точно не знаю, где эти войны будут. А еще кое-где бедность. Очень много бедности, как я понял. Всякие остряки уверяют, что и расизм, сексизм и прочие гадости уже поднимают, как гидра, свои уродливые головы. Мне бы нужно выйти на акцию протеста, нужно нарисовать плакат, но что это даст? Похоже, я принесу миру гораздо больше пользы в роли проводника творчества Инго Катберта. Возможно, в конце концов мир будет спасен именно благодаря его фильму. Возможно. Я должен полностью сконцентрировать все свои силы на этом благородном труде. И на Цай.

Нельзя, чтобы она решила, будто я не пытался получить важнейшую работу в прачечной и стирать ее белье. Но стоит ли ей написать, что я пытался, только ничего не вышло? Не слишком ли самонадеянно с моей стороны предполагать, что ей не все равно? Весь смысл этого предприятия, с ее точки зрения, — как мне кажется и как она сама объяснила — в том, чтобы донести до меня, что ей все равно. Я все-таки начинаю писать ей письмо:

Уверен, тебе все равно, но просто чтобы ты знала…