Музыка мертвых

Эрика испытующе посмотрела на него, и Моро выдержал взгляд. Было видно, что он тревожится, старательно пытается взять себя в руки, но тревога оказывается сильнее всех его попыток.

— Скажи, Жан-Клод, а есть ли у тебя возможность узнать о нем по твоим каналам? — поинтересовалась Эрика. Моро только плечами пожал.

— Увы, милорд. В материальном мире я вынужден жить по его законам, — ответил он. — Чтобы что-то узнать, как вы говорите, по моим каналам, я должен вернуться в лампу. Но я этого не сделаю до тех пор, пока опасность не будет грозить именно вам.

Эрика понимающе качнула головой. Последняя пуговица нырнула в прорезь пальто. У темноволосого мужчины, который сейчас отражался в зеркале, был самоуверенный и привлекательный вид. Девушки Эверфорта, как и все остальные девушки, примутся отчаянно строить ему глазки.

Вспомнилось интервью, которое Эрика давала «Большому музыкальному альманаху» — помимо всего прочего у нее спросили об отношении к поклонницам. Эрика ответила, что всей душой благодарит тех, кто полюбил ее музыку и приходит на концерты, но после определенных событий ее сердце принадлежит только музыке, но не женщине.

Все поняли, что имеет в виду великий Штольц. Больше ему не задавали вопросов о женщинах и любви.

— Я не хочу, чтоб вы возвращались в лампу, Жан-Клод, — призналась Эрика, и Моро улыбнулся.

— Я тоже не хочу, — ответил он и открыл перед Эрикой дверь. — Приятной прогулки, милорд.

Когда-то Эрика спросила у Моро, каково оно, житье в лампе. Некоторое время он молчал, а потом уклончиво ответил: тесно. Тесно и скучно. Насколько поняла Эрика, лампа была неким промежуточным местом между миром людей и миром духов. Когда она полюбопытствовала, как же Моро угодил в такую переделку, то он произнес:

— Я был ветром и шел между красной землей и багровым небом. Потом пришли те, кто был сильнее меня, и заточили в лампе.

В тот момент они сидели в кальянной на окраине лекийской столицы, и Эрика подумала, что слова Моро — всего лишь голос сна, в который погрузился его разум.

— Значит, вы все-таки джиннус, — сказала Эрика, и Моро произнес:

— Я люблю вас всей душой милорд, и я буду служить вам до последнего вздоха. Но никогда не называйте меня таким словом.

Некоторое время Эрика сидела молча, а потом искренне промолвила:

— Простите меня, Жан-Клод. Я не хотел вас обидеть.

Моро кивнул и объяснил:

— На моем родном языке это означает «кастрат». Очень грязное ругательство. А у меня в этом смысле нет никаких проблем.

На том и закончили.

…Зимний день выдался прозрачным и ясным. Деревья опушило инеем, синева неба была настолько чистой и насыщенной, что больно было смотреть. Эрика прошла по улице, вышла к парку и вскоре уже стояла на одном из мостов. Внизу, на льду, толпились утки, и ребятня с визгом и хохотом бросала им хлеб. Вот и булочница рядом, с целым лотком своего лакомого товара — дети клали монетки в ее грубую красную руку, а она протягивала им очередной ломоть хлеба.

Эрика вдруг подумала, что никогда не была настолько счастливой — ее наполняло простое, очень детское счастье. Она купила булку и, отломив кусок, бросила вниз: важный селезень с нарядными красно-белыми полосами на крыльях тотчас же потопал за угощением, две уточки более скромного окраса держались за ним. Надо же, как все просто: гулять по улицам пряничного городка с красными и рыжими крышами домов, кормить уток, ловить и перебирать в голове мелодии, которые плывут и плывут, и нет им конца и края.

И она могла этого лишиться. Была бы сейчас женой полковника Геварры или кого-нибудь похлеще. И он подзывал бы ее свистком, как это делал знаменитый хаомийский историк Вольцбрунт, а потом она сопровождала бы его на прогулках, где ей велено было бы молчать. Когда заниматься музыкой? В уборной? Когда муж ушел к шлюхам, а дети заснули?

Эрика почувствовала, как в ней начинает закипать злость. На себя, на обычаи, порядки и правила, на весь этот дурацкий мир, в котором Эрика Штольц была всего лишь недурной импровизаторшей в гостиных своих знакомых, а Эрик Штольц мог писать гениальную музыку, исполнять ее и не слушать тривиального: ну это же баба, что она может.

— Так откуда же вы так хорошо знаете артефакты? — спросили из-за спины.

Эрика вздрогнула от неожиданности, обернулась и увидела доктора Вернона. Тот взял с лотка булочницы пышный каравай и, отломив кусок, швырнул уткам. Двое селезней чуть не подрались за него, утки похлопывали крылышками, подбирали крошки.

Вот судьба женщины в любом виде — подбирать крошки. Эрике не хотелось такого.

— Здравствуйте, доктор Вернон, — улыбнулась она. — Откуда вы здесь?

Вопрос получился каким-то глупым. Почему бы анатому не прогуляться в хороший день? Вернон мотнул головой куда-то в сторону черной статуи всадника на коне и ответил:

— Заходил на почту, отправил письмо товарищу. А вы так и не ответили на мой вопрос.