Мы и наши возлюбленные

Мне кажется почему-то, что Миша разговаривает сейчас с Машей, при этой мысли я внезапно обмираю. Господи, что такое, с какой стати? Но нет, в разговоре слишком часто упоминаются детали автомобильного двигателя. Не такой уж Маша автомеханик при всей своей очевидной принадлежности к эпохе научно-технической революции. Лишившись собеседника, уходит заскучавший Демьян. Блаженного этого хмеля ему теперь хватит до вечера, все отделы по очереди навестит он и везде продекламирует что-нибудь на выбор из Пушкина и Блока, со всеми поговорит по душам на темы экономики, сельского хозяйства и международной политики, всем посочувствует, каждому даст вдохновенный творческий совет, никого и ни к чему, впрочем, не обязывающий.

Миша тем временем кладет трубку и быстро натягивает плащ.

— Старичок, — подмигивает он мне дружески, — я тут подскочу кое-куда на пару минут, если меня спросят, обязательно буду.

Я остаюсь один. Куда это так заторопился Михаил, неужели все-таки к Маше?

Впрочем, мне-то что за дело?

На последней странице рукописи о декабристах проставлен телефон и адрес Софьи Львовны. Она живет там, где и должна, разумеется, жить, — возле Чистых прудов, в Потаповском переулке. Я набираю номер, долго никто не снимает трубку, затем хриплый, не то старушечий, не то стариковский, не то просто-напросто похмельный голос без церемоний спрашивает:

— Кого?

— Будьте любезны, попросите к телефону Софью Львовну.

— Чего-чего? — переспрашивает голос. — Майхельс, что ль? Софья Львовна, на провод! — неожиданно зычный этот зов гулко отдается в трубке, и перед мысленным моим взором открывается бесконечный коридор коммуналки, сундуками заставленный, завешенный раскладушками и тазами, расписаниями уборки мест общего пользования украшенный на самом видном месте, возле самого телефона, и совершенно неожиданно обнаруживающий следы былого процветания — в полуосыпавшейся ли хрустальной люстре или же в бронзовой дверной ручке.

— Я вас слушаю. — По телефону у Софьи Львовны типичный врачихин голос, строгий и как-то безлично-неприязненный, выработанный долгими годами ночных дежурств, вызовов и приемов.

— Добрый день, — говорю я, стараясь, чтобы моя любезность, в отличие от Мишиной, носила деловой, заинтересованный характер. — Вас беспокоят из журнала… — Да простит мне мой просвещенный друг Петя Кобылкин эту святую ложь.

— Да? — почти пугается Софья Львовна. — Но по какому поводу? Вы, вероятно, ошиблись.

— Сейчас выясним, — дипломатически допускаю я такую возможность. — Видите ли, до нас дошли слухи, что у вас есть масса интересных материалов о восстании декабристов. Чуть ли не целая книга… портреты участников, их жен… очерки тогдашних нравов и культуры…

Мое хитроумное вступление встречено молчанием…

— Так это верно? — спрашиваю я.

Софья Львовна опять молчит несколько мгновений, я уже начинаю сомневаться в необходимости своего предприятия, и в этот момент она отвечает растерянно:

— Верно. В том смысле, что действительно располагаю такими материалами, а не в смысле вашей оценки. Но… я не думаю, что они покажутся вам заслуживающими внимания.

— Почему же? — воодушевляюсь я.

— Потому что они непрофессиональны, — отрезает моя собеседница первоначальным своим, не допускающим возражений тоном врачихи. — Это ведь так, занятие, чтобы скоротать одинокую старость. Любительство. Или как это теперь называется? Самодеятельность. А разве самодеятельность может вас удовлетворить?

— Ну уж, позвольте нам самим судить, что любительство, а что нет, — произношу я с немного сварливым редакторским гонором. — И потом — откуда вам знать, может быть, то, что вы называете профессионализмом, нас как раз и не привлекает. Потому что нужно нам живое чувство, волнение, страдание, а не перечень сносок и ссылок.

Кажется, я даже переусердствовал в своем презрении к серьезному источниковедению, Софья Львовна вновь растерянно молчит.

— Если так, то конечно, — начинает она неуверенно, — тогда другое дело. Я с удовольствием покажу…

— Завтра же, — настаиваю я, — к чему откладывать?

И называю координаты задушевного своего приятеля Петра Кобылкина. Софья Львовна просит обождать секунду, она хочет записать адрес и имя редактора, шаркающими, поспешными шагами она удаляется в свою комнату, а перед моими глазами вновь встает перспектива коридора с вечной его полутьмой, с запахом щей и стирки, с тенями хозяек в халатах и в бигуди.

Потом я диктую старухе адрес Петиного журнала и улыбаюсь невольно последним ее словам.

— Учтите, пожалуйста, что я предпочла бы, чтобы меня не сокращали, — предупреждает она с неожиданным авторским самомнением.