МЖ. Роман-жизнь от первого лица

Мы немного помолчали. Я накрыл ее руку своей, она не отдернула руки, и я лишь почувствовал в своей попутчице дрожь от желания. В самолете было выключено основное освещение, и этот полумрак, и то, что в нашем ряду не было третьего кресла, способствовало встрече наших губ. Мы с Клаудиий слились в каком-то отчаянном интернациональном поцелуе. Я почувствовал в ней силу, темперамент, не имеющий границ, ее сок, наполнявший всю ее, без остатка. Она явно привыкла доминировать, но я не дал ей возможность играть первую скрипку в нашем любовном дуэте. Я буквально схватил ее сзади за волосы и впился в восхитительный чувственный рот так, словно нашел в этом поцелуе смысл самой жизни. Этот акт мазохизма продолжался долго, и мы, с упоением целуясь, долго изучали друг друга руками, и для нас не было запретных зон в тот рассветный час, на высоте одиннадцати километров над Атлантическим океаном, по пути в Город Счастливых Ветров, Буэнос-Айрес…

А потом включили свет, и мы отпрянули друг от друга, тяжело дыша и с красными, как у кроликов-альбиносов, глазами. Она показала пальцем на мои покрытые красной паутиной белки. Затем на свои и тихо спросила чуть хриплым, развратным шепотом:

– Нельзя так просто оставить это, как ты считаешь, милый?

– Я готов запомнить твой адрес. Скажи мне, где найти тебя в этом огромном городе, и уверяю, что мы поставим точку очень не скоро, если только не выпьем друг друга до дна, что вряд ли получится, учитывая глубину наших до краев полных творческим пылом личностей.

– Марк, я с удовольствием скажу тебе адрес, только для этого мне надо залезть в ноутбук, а он лежит в футляре на багажной полке. Сейчас нельзя вставать, горит табло «пристегните ремни», самолет потряхивает, а у меня к тебе есть одна просьба.

– Клаудия, для тебя все, что в пределах моих возможностей, ограниченных только ремнем безопасности.

– Почитай мне что-нибудь из своих стихов? Что-нибудь, что сам захочешь?

– Но ведь для тебя это будет просто набор звуков, в котором можно будет выделить лишь рифмы, но не понять их лексического значения.

– А мне не важна рифма. Ты просто можешь пересказать свои стихи по-английски. Прочитать их в прозе для меня. Я пойму. Если твои стихи хорошие, то пересказ будет звучать именно как стихи. Ведь я пойму твои чувства, а это главнее рифмы.

– Ну, хорошо. Тогда я прочту тебе вот это, оно называется «Завещание».

И я перевел для нее на английский язык вот такое стихотворение:

Я тебе оставлю дни недели,Те, которые так часто мы не пели,Ласковую землю под ногами,

Мир подречный в отраженье с облаками.Мягкий пух заснеженного леса,Чушь на ветках улетевших листьевВ красное раскрашенное небо.Я тебе оставлю вместе с кистью.Каждую весеннюю прожилку,Разворот страниц высокогорья,

Дождь, скользящий медленно, и кудриВолн кипящих Средиземноморья.В дочери задумчивые искры,Те, что еще вспыхнут под Луною,И мои разбросанные мыслиБудут до конца теперь со мною.Милая моя любовь земная,

Мы не будем думать об исходе.Снег весной еще не раз растает,Не спеши к нему, ведь он уходит…

Клаудия слушала, как я, старательно подбирая слова, пересказывал ей свой стих. Она закрыла глаза и медленно раскачивалась в такт моему голосу. Затем, словно очнувшись, она улыбнулась и сказала:

– А ведь ты и сам поэт. Хорошие стихи, и мне все понятно без рифм. Мне твое стихотворение чем-то напомнило стихи Лорки.

– Не знаю… Мне кажется – это московские стихи. В них снег, осеннее небо. А Средиземноморье я рисую себе именно испанским. У меня вообще словно несколько разных жизней и одна из них иберийская. Она вступает в свои права тогда, когда меня заносит к вам на полуостров. Я обо всем забываю. Полный отрыв от реальности. Я люблю Испанию, Клаудия. Я люблю Севилью, тихую спокойную Малагу, Барселону с ее суетой и псевдостоличным шиком. У нас вечное соперничество между Москвой и Санкт-Петербургом, а у вас между Мадридом и Барселоной, не так ли? Но у меня есть самое любимое место в твоей стране.

– Что же это за место?