На берегу неба

Мурзилка взялся даже загружать мешки в вездеход. Сперва Сашка с Григорием, кряхтя и вполголоса матерясь, поднимали мешок к краю обрыва, и тут Мурзилка вцеплялся в него и волок – то волоком, то на спине – до вездехода, где его перехватывали Шварц или Николай. Мешки были мокрые, в рыбьей слизи, песке и чешуе, и грязная рубаха бригадира вымаралась совсем, пошла на спине черными пузырями. Но в пьяном азарте Мурзилка уже ничего не замечал и продолжал битву с мешками, хрипло и часто дыша. Мальчишка теперь крутился у воды, возле парня, который хоть и дрожал беспрерывно, а все-таки на берег не вылезал, с жуткой покорностью собирая пустую сеть в стороне от погрузчиков. Она вдруг увидела, что у него мокрые… то есть, скорее всего, описанные, штаны. И снова показалось совершенно диким все, что происходит здесь, и непонятным…

Сашка перебил ее мысли.

– Шабаш! – закричал он, вскидывая наверх последний мешок. – Умаялись, перекур!

Все закурили, кроме Шварца да парня, возившегося с сетью.

Мурзилка поискал по карманам курево, но не нашел и, вздохнув, уселся на песок чуть в стороне от всех.

– Максимыч, – вдруг позвал Николай, протягивая сигареты, – на-ка, покури.

Мурзилка потянулся, кивая благодарно. Грубые руки его дрожали. Сашка, поглядев на него, усмехнулся. Мужик в оранжевом комбинезоне, поморщившись, отвернулся в сторону.

– Гриша, – словно только того и ожидая, вдруг спросил Николай. – А что ж не встречались мы тут с тобой прежде?

– Бог миловал, – отрезал мужик, не оборачиваясь.

Желтый глаз хромого ожил:

– Кошечку мою помнишь?

Мужик из-за плеча взглянул на Николая с опаской.

– А помнишь, как ты меня напоить велел и в трюме бросил?

– Не надо Коля, – попросил мужик в оранжевом, поднимаясь с земли. – Жизнь прошла, теперь-то что?

– Он боцманом у нас был, стучал, падла, – вдруг нехорошо стал заводиться Николай. – Котенка моего утопил – за то, что я его на чистую вывел… А меня…

Тут к месту случившийся Сашка обхватил Николая за плечи. – Ты, Коля, остынь, ладно, знаем же все…

Николай неожиданно подчинился:

– Вот, увидал его, гада…

Тишина повисла. Ей страшно было взглянуть на Николая и на Григория, и она смотрела в воду реки, понемногу просветлевшую от мути.

«О чем же я буду писать? – вдруг подумала она. – И зачем это? Зачем кому-то знать, что живут на свете эти люди? Ведь никому нет дела до них… До того, какая нечеловеческая тоска тут, на берегу, и как пахнет их дом, где спит этот мальчик в куче одеял, на которые и смотреть-то страшно, не то что… И про это Николаево несчастье, и про этого мужика, забившегося в эту беспросветную дыру подальше от чужих глаз и собственной совести…»

Она не знала, что с нею и почему ей так жалко этих людей, этих омерзительно-грязных и подлых людей, но, если бы это было в ее власти, она сделала бы так, чтобы они уехали, а Мурзилка и его люди остались на берегу и чтоб ничего не надо было писать – ни протоколов, ни статей в газету. А просто – будто они ехали мимо и ничего не заметили.

– Послушайте, – повернулась она к Шварцу. – А что дальше? Что с ними будет?

Шварц внимательно взглянул на нее:

– Рыбу конфискуем, – сказал он спокойно. – А Максимыча судить бы надо. Не первый раз он уже…

– А я бы отпустила его, – вдруг неожиданно даже для себя самой произнесла она.

Все обернулись. Николай вдруг глянул на нее с интересом, и даже Мурзилка, до этого не обращавший на нее ровным счетом никакого внимания, уставился на нее в полнейшем недоумении. Он был больше всех удивлен ее словами – и даже, собственно, не возможностью какого-то нежданного поворота своей горемычной судьбы, а именно тем, что посторонний человек, баба, стала его, Мурзилку, защищать.

– Почему отпустила бы? – вдруг спросил Шварц серьезно.

Решимость почти оставила ее, в глаза набрались слезы, и сил только хватило, чтобы кивнуть на них – на Мурзилку, на паренька этого – и прошептать:

– Да вы посмотрите на них… Вы же взрослые мужики… Что же вы, как сволочи?!

Она беззвучно разрыдалась.

IX

Николай вздрогнул. Сашка хмыкнул. Мурзилка курил, сплевывая тягучую желтую слюну. Шварц медленно перевел взгляд с ее лица на Мурзилку и только сейчас заметил, какое истертое, изможденное у него лицо, какое безразличие и тоска в глазах. Ничего не выражали они, даже жалости к себе. Паренек – Шварц разглядел паренька – с кем останется? Дурацкая история. Не протокол же переписывать? И не его это дело – грехи отпускать, что он – Иисус Христос, что ли? Шварц на миг представил себя Иисусом Христом. Ну, Мурзилку бы он, конечно, отпустил. Но из инспекции был бы уволен. И что бы делать стал?

В этот момент он разглядел на песке следы. Свежие следы широченных гусениц военного тягача. «И потом, – подумал Шварц нервно, предчувствуя новый и неожиданный поворот дела. – Этот парень в гимнастерке: откуда он здесь взялся все-таки?»

Он обошел ближайшие кусты и сразу нашел пилотку, ремень и припрятанные под кустом сапоги. Его осенило.

– Эй! – крикнул он парню, который по-прежнему стоял в реке, весь серый от холода. – Где твои сапоги-то?

– В… в доме, – еле выговорил тот.