На Ельнинской земле

— Так я знаю твою сестру, — обрадовала меня работница. — Только у нас ее Нюшей зовут…

— Верно, Нюшей, — подтвердил я. — Она сама мне рассказывала, что на фабрике ее прозвали Нюшей.

— А ты вот что, — продолжала работница, — ты подожди здесь, только никуда не уходи… Я сейчас сбегаю и скажу Нюше, что ты ее ждешь. Она сейчас работает: ее смена не кончилась еще…

И работница быстро исчезла.

Скоро ко мне подошла и моя сестра. Я даже не заметил, откуда она появилась, но сразу же понял, что она торопится: выбежала на улицу, не успев даже накинуть что-либо на плечи, хотя стоял довольно сильный мороз.

— Мишенька, — как всегда, очень ласково обратилась она ко мне, — как же это ты приехал, а я ничего и не знаю?.. Ты бы написал мне, что приедешь, так я бы ждала тебя. А то ведь я на работе… Ну да ладно. Я тебя сейчас отведу к себе, там ты и подождешь, пока смена кончится.

И Нюша сразу же двинулась с места, взяв меня за руку.

Идти нам пришлось недолго: «квартира» сестры находилась почти рядом с фабрикой, в трехэтажной (я успел сосчитать этажи) каменной казарме. Поднявшись на второй этаж и пройдя довольно длинный коридор, сестра открыла нужную дверь:

— Вот здесь!.. Садись на мою койку, а если хочешь, то и полежи… Я скоро вернусь… Если кто придет без меня, не бойся: это свои…

И сестра быстро исчезла за дверью. При тусклом свете электрической лампочки, висевшей под самым потолком, я начал рассматривать «квартиру» своей сестры Анны.

И хотя приехал я из деревни, где было и тесно, и грязно, и холодно, и голодно, все же сразу почувствовал и подумал, что совсем зря некоторые мои однодеревенцы завидуют уехавшим в Москву. Чему уж тут завидовать?

В комнате, где меня оставила сестра, в два ряда стояли узкие железные койки (их было не менее двенадцати), покрытые самыми дешевыми и к тому же изрядно потрепанными серыми одеялами. Проход между койками был так узок, что по нему едва можно было пройти. Пол в комнате цементный, казавшийся очень холодным. Стены хоть и красились когда-то, определить их цвет было невозможно: так они загрязнились. Пахло сыростью, и у меня очень скоро начали замерзать ноги. Топили казарму, по-видимому, совсем плохо.

По малой нужде мне понадобилось разыскать соответствующее место, и я вышел в коридор. Место соседствовало с большой кухней, пол которой весь был залит водой: по-видимому, испортилась водопроводная труба и никто не собирался чинить ее. Поэтому в кухне, чтобы не промочить ноги, ходить можно было только по доскам, разбросанным во всех направлениях.

После я узнал, что сестре моей, оказывается, повезло: она-де живет в комнате, где размещены лишь женщины-одиночки. А то нередко бывает, что в одной комнате живут не только одиночки, а и целые семьи, да притом еще с детьми!.. Там уж не жизнь, а настоящий ад.

Сестра моя вернулась часа через два. Пришли и другие работницы из тех, что жили с ней в одной комнате. Мы с Анной немного посидели на ее койке (другого места и другой мебели для этого не было), поговорили кое о чем — говорить при этом пришлось шепотом, чтобы не услышали посторонние, — а потом она вдруг забеспокоилась:

— Мишенька, ехать тебе назад теперь поздно: уже вечер, и ты можешь заблудиться, а то, не дай бог, под трамвай попадешь… А ночевать у меня нельзя: не разрешают. Пусть приходит хоть десять раз родной тебе, все равно не разрешают… Я сейчас сведу тебя к своей крестной: у нее переночевать можно… А завтра утром и поедешь к себе.

12

Крестная мать сестры моей Анны — уже довольно пожилая женщина — происходила из нашей же деревни. Но оттуда она давно уехала и возвращаться не собиралась. Жила она на Большой Тульской улице вместе со взрослым, но еще холостым сыном Павлом. Они снимали «квартиру» размером не более семи-восьми квадратных метров в старом деревянном двухэтажном доме. Таких домов на Большой Тульской улице было много. Домовладельцы обычно разбивали их на множество каморок, отделенных одна от другой лишь тесовыми перегородками, не доходившими до потолка, и сдавали эти каморки внаем рабочим семьям. Печи, которыми отапливался тот или иной дом, как правило, находились в коридоре. Поэтому, чтобы в каморке не было холодно, дверь ее нужно было держать почти все время открытой.

Ну а говорить о звуконепроницаемости было просто бесполезно: если в одной «квартире» стонал больной, в другой — надрывался от плача ребенок, в третьей — ругались соседи, а в четвертой — дрались или просто шумно веселились пьяные, то все это волей-неволей должны были слушать жильцы всего этажа. Я довольно часто наблюдал все это, так как впоследствии мне не раз приходилось ночевать в том самом доме и в той самой каморке, куда впервые привела меня сестра Анна в январе пятнадцатого года.