На Ельнинской земле

Словом, надо было собираться в дорогу. Впрочем, на мои сборы времени много не понадобилось. Я засунул в мешок сверток с книгами, положил футляр с очками в боковой карман пиджака, вот и все.

Однако мне жалко было расстаться с теми журналами, которые я неоднократно перебирал и часть которых даже взял в свою комнату якобы для того, чтобы класть их под голову вместо подушки. И я решил попытать счастья. Так как наступил уже вечер, то в полуподвале, где я прожил целый месяц, уже никого не было. Как всегда, на своем посту находился один только швейцар Яков. Я подошел к нему.

— Дядя Яков, — робко попросил я, — нельзя ли мне взять несколько журналов — вон тех, что лежат на столике?..

— Журналов? — зачем-то переспросил дядя Яков. И совершенно неожиданно и совсем уже другим голосом добавил: — Да бери ты их хоть все, если надо!.. Ведь их же все равно никто не читает.

Я поблагодарил дядю Якова за разрешение, и очень скоро груз мой значительно увеличился в объеме. Правда, брать все журналы я не собирался, их было все-таки слишком много, но номеров тридцать или сорок из числа наиболее понравившихся мне я с большим удовольствием и с большой тщательностью, чтобы не помять, незамедлительно отправил в свой мешок — единственное вместилище, которым я располагал.

На вокзал я решил пойти пораньше, чтобы уж наверняка не опоздать. Да и не знал я, сколько мне понадобится времени на то, чтобы добраться до вокзала: ведь идти я собрался пешком. Правда, у меня осталось еще несколько медяков и я свободно мог бы доехать на трамвае. Но московский трамвай мне определенно не нравился, такая теснота, такая давка в нем, что уж лучше двадцать верст пешком пройти, чем ехать на этом самом трамвае.

Настала минута, когда я навсегда должен был покинуть лазарет «Трудовое братство». Я стал прощаться с дядей Яковом и его женой и по-настоящему расплакался. Я так свыкся с этим добрым, отзывчивым и на редкость трудолюбивым человеком, так привязался к нему — и вдруг ухожу и никогда больше не увижусь с ним! Это было до невероятности обидно и жалко.

Дядя Яков начал успокаивать меня, даже вышел, чтобы проводить хоть немного, но все-таки, расставшись с ним и шагая по направлению с Брянскому вокзалу, я то и дело смахивал слезы со своих близоруких глаз.

А во второй половине следующего дня я со своим драгоценным мешком за плечами и с не менее драгоценными очками в боковом кармане пиджака уже шагал по белой снежной дороге из Гнездилова в свою Глотовку.

День был солнечный. Стоял небольшой морозец, и под ногами у меня приятно поскрипывало. Совсем недавно — может быть, только еще вчера — выпал свежий снежок, и белизна была повсюду просто невообразимая. Но по свежему снежку уже кто-то проехал на санях, а у дороги пробежала собака либо какой-то зверек. В некоторых местах видны были следы птицы…

Остановившись и положив свой мешок к ногам, я доставал из кармана очки, надевал их и начинал осматриваться кругом. Я четко видел и след, проложенный санями, и отпечатки лошадиных подков, и следы собаки, и следы птицы, и даже самые незначительные углубления в снегу. Словом, снежная равнина перестала быть для меня той пеленой, на которой все сливалось настолько, что я уже не видел ничего, кроме сплошного белого цвета.

16

Если бы только кто-нибудь знал, как я был рад и как много для меня значило ясно и четко (хотя бы относительно) видеть окружающее! Я думаю, что люди, которые не были в положении, подобном моему, вряд ли могут понять это. У меня никогда не болели глаза так, чтобы я переносил физическую боль. Но то, что я переносил, и притом довольно длительное время, было куда хуже, куда больней, чем физическая боль. Вряд ли стоит рассказывать обо всем: это получилось бы и длинно и скучно. Но об одной стороне своего бытия я все же хочу рассказать, хотя эта сторона и не является главной.

Начать хотя бы с того, что я боялся ходить по своей деревне. Боялся потому, что со всеми надо было здороваться. А я из-за плохого зрения путал взрослых мужчин с мальчишками, а девочек — с бабами либо девушками. И случалось так, что, идя по улице мимо дома какой-нибудь тети Анисьи и видя, что она смотрит на меня из окна, я кричал:

— Здравствуйте, тетя Анисья!

В ответ на мое приветствие раздавался хохот, так как, оказывается, в окно смотрела вовсе не тетя Анисья, а ее младшая дочка, здороваться с которой еще не полагалось.

А случалось и наоборот. Иду и вижу, что с правой стороны на своем крылечке что-то мастерит сынишка дяди Феди. Ну я и прохожу мимо, ничего не сказав. А на самом деле это не сынишка дяди Феди, а сам дядя Федя. И он мне вдогонку кричит:

— Что ж не здороваешься? Забогател, что ли?!

В общем, много было самых различных и чаще всего самых обидных случаев и происшествий. Поэтому я совсем перестал ходить через свою деревню. А если надо было, то ходил огородами, то есть обходил деревню стороной.

Только после поездки в Москву я, надев очки, начал узнавать своих однодеревенцев и прочих знакомых и потому уже совершенно безбоязненно мог шагать по своей Глотовке то в одну, то в другую сторону.