На краю государевой земли

Жене Пущин привёз отрез из гамбургской настрафили на женскую верхнюю однорядку. Варьке же точно такой, как и Любаше, платочек. Не забыл он и остячку: подарил ей костяной гребешок, купленный на Тобольском рынке в лавке местного кустаря.

Подарки взбудоражили всех. В избе у Пущиных стало по-праздничному шумно и весело. Особенный же восторг вызвали красные сахарные леденцы, высыпанные Иваном из кошелька на стол. Но их Дарья сгребла тут же в кучу.

Федька заныл было, но мать цыкнула на него: «Цыц!»

Затем она оделила всех по спице, остальные же спрятала, чтобы на Пасху снова порадовать детей.

За занавеской завозилась и захныкала Варька. Иван встрепенулся и сунулся было туда, чтобы взглянуть на глазёнки младшей дочери. Но Дарья не пустила его, погнала к печке.

— Иди, отогрейся — застудишь. Иди, иди, не пущу!

И он покорно подчинился, зная, что спорить с ней было бесполезно. У его жены было особенное сочетание слезливой сварливости со стойкостью и решительностью, которые впору было бы иметь какому-нибудь мужику. Поэтому-то он всегда покидал дом со спокойной душой, уверенный, что если в его отсутствие что-нибудь случится, то она сумеет постоять и за себя, и за детей, и за их дом. Отведали эти черты характера жены Пущина и жители Сургута. Отведав же, они сторонились и не связывались с их семейством.

— Ну, как, Маша, всё хорошо, а? — столкнувшись у печки с работницей, спросил её Иван и невольно заулыбался, окинув взглядом её тонкую стройную фигуру.

Та согласно кивнула головой, не поднимая глаз и продолжая всё так же хлопотать с ухватами. Разве что руки, выдавая её волнение, засновали быстрее, беспокойнее.

При виде молодой цветущей девки у него заломило всё тело, потянуло сграбастать её, измять, от нахлынувшего желания...

И он вспомнил, как ещё в ту пору, когда Дарья носила Варьку, он овладел Машей: быстро, суматошно и грубо. И его удивило в ней то, что она была безропотно покорной, как тряпка. В голове же тогда у него мелькнуло, что случись такое с русской девкой, то та выцарапала бы ему глаза, или изошлась бы слезами, а то, чего доброго, наложила бы на себя руки. Эта же ничего, как будто так и надо было. И вот какая штуковина. Ему понравилась в остячке именно эта её покорность. Она привязала его к ней, крепче любого заговора или ворожбы... Дарья об этом догадалась быстро, но не подала виду, что знает. Она решила, пусть лучше будет так, чем он станет якшаться с грязными бабами где-нибудь в остяцких кочевьях, куда наезжал собирать ясак или отправлялся по жалобам инородцев воеводе...

К печке подошёл Васятка.

Иван обнял его за плечи, подтолкнул вперёд.

— Маша, вот привёз тебе жениха! Подходит аль нет?

Маша метнула беглый взгляд на смутившегося мальца и отвернулась.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Иван. — Что — мал? Вот подрастёт, будет впору!

Из-за занавески вышла Дарья и недобро посмотрела на них.

— Ну, иди, что ли! Согрелся — хватит!

Под сердитым взглядом жены Иван виновато ухмыльнулся и пошёл к Варьке.

Несколько дней он не вылезал из дома: отсыпался и отъедался под непрерывный говор жены...

— Иванушка, а что тут было-то! Слухи, страх, до ужаса! Служилые-то всё стояли по караулам! И день, и ночь! Остяки и вогулы сговорились меж собой! К ним же татары, тобольские. Об измене!.. Бунт замыслили! И всё против государевых людей! Побить-де их надо! Ловить по Иртышу и Оби, и побивать! Как я напугалась тогда за тебя, думаючи, что и ты едешь там же где-то!..

— Ну-ну, и зря боишься. А про эти вести мне расскажут.

— Не-не, Иванушка, ты послушай! — заторопилась Дарья, ухватила его за рукав, видя, что он хочет уйти от неё. — Послушай, послушай! Опять эта поганая коцкая княгиня, Игичеева вдовица, всех замутила! И христианскую веру приняла, и государю прямить клялась!.. И что бабе не живётся?! — осуждающе покачала она головой.

— Хватит, Даша! — осадил он её. — Не твоего ума это дело! Не бабье!

— И я говорю — не бабье! — поспешно согласилась Дарья с тем, чтобы только не отходил он от неё, весь день всячески ублажала его, вновь и вновь заговаривала, чтобы лишний разок подойти, коснуться, истомившись от одиночества за год.

— Ты, лучше, покорми меня. В дороге-то я сильно поизмерз, оголодал. Всё не наемся никак. А про измену воеводы сыщут. Сыщут, сыщут! — повторил он, заметив недоверчивый взгляд жены. — Некуда инородцам деться. И куда побежит, коли побежит? По тайге! Так там свои же поймают и прибьют. Голодно в тайге-то...

В этот момент дверь избы широко распахнулась, и по ногам прошёлся всё ещё по-зимнему холодный апрельский воздух. На пороге выросла приземистая фигура атамана, а за его спиной замаячили ещё какие-то неясные тени.

— Принимай гостей, Иван! — гаркнул пьяным голосом Тренька и шагнул через порог.

За ним вошли Иван Кайдалов и Герасим Петров, сургутские десятники. Протиснувшись в узкую дверь, они туго забили тесное пространство около большой печи, неуклюже приподнятой на деревянной подклети.

— Что — не ждал? Хватит с бабами возиться. По охотке уважил и будет. Моя-то ничего, не сердится. Поласкал и на сегодня баста!.. Не так ли, Дарья? Ха-ха-ха! — захохотал атаман.