На крючке

Он впустил Яну в квартиру. Как она и ожидала, интерьер воплощал самые смелые куралесы прихотливой натуры Барницкого. Антикварные вещи здесь мешались с новомодными. Сплошная эклектика. Но в этом смешении было что-то веселое, несмотря на претенциозность, сквозившую, например, в соседстве оленьей шкуры на стене и комода стиля ампир. Художественный вкус Браницкого не дал ему скатиться к аляповатой безвкусице в оформлении своего жилища. Старинные книги придавали авангардистским полотнам, висевшим на стенах, мягкость, тонкий, ненавязчивый шарм, как бы укрощая острую экспрессию одних и бесформенную небрежность других картин. Яна села в глубокое кресло, чья пестрая обивка тоже как-то странно гармонировала с его волшебно плавными очертаниями. Браницкий сел напротив, на диван, по спинке которого скользил бронзовый фризовый бордюрчик. Пара мятых рубашек, брошенных на другое кресло — это и был беспорядок, о котором заикнулся Лев Сигизмундович.

— Слушаю вас, — гостеприимно улыбнулся Браницкий, видимо, решивший принять визит Яны как неизбежность.

— А там у вас что? — Яна повернулась к арке, разделявшей комнаты.

— Это Корбюзье, — жеманно пояснил Браницкий. — Я осмелился в своей скромной холостяцкой берлоге воплотить его концепцию перетекающих друг в друга пространств. Дверь — это слишком жестко, я бы даже сказал, неуместно.

— Нет, — улыбнулась Яна, — я вас спрашиваю о той комнате, — она встала и прошлась до арки. — Это ваша мастерская?

— Какая там мастерская! — с кокетливым самоуничижением махнул рукой Браницкий. — Так, балуюсь…

— Можно посмотреть?

— Разумеется, — сделался снова растерянным Лев Сигизмундович.

Яна вошла в комнату, уставленную мольбертами, заваленную рисунками, увешанную репродукциями импрессионистов и постимпрессионистов. Она стала перебирать листы бумаги, лежавшие на старинном столе, придвинутом к окну.

— Давайте я это уберу, — засуетился Браницкий, подхвативший гору бумаги. — Это так, наброски.

— Оставьте, мне интересно, — Яна вынула из кипы несколько листов. — Это ведь ваша соседка… Я и не подозревала, что вы так хорошо рисуете. Она вам позировала? — на одном дыхании произнесла Яна.

— Да-да, — торопливо повторил Браницкий, побледнев, — было дело. Но, как вы сами понимаете, это не значит, что… — он смущенно замялся, опустив глаза.

Потом вдруг поднял их, стрельнул в Яну вопрошающе-пытливым взглядом и быстро, порывисто заговорил:

— Когда мужчина осознает, что перешел некий возрастной рубеж, когда он понимает, что лучшая часть жизни — в прошлом, когда горизонты смыкаются и гаснут, он инстинктивно ищет некое полное жизни, молодости, задора существо, которое если бы даже и не могло вернуть всю полноту бытия, то хотя бы дало возможность вернуться в грезах к тем ослепительно прекрасным, невозвратно прошедшим дням, когда он сам, молодой и сильный, восторженный и наивный пленял и пленялся… когда мы… — трепещущим голосом продолжил он, растрогавшись собственной высокопарностью, — …стареем, каждая минута существования для нас невыразимо дорога, бесценна! — его дрожащий тенор поднялся до фальцета и, вибрируя на этой поэтической ноте, казалось, готов был найти спасение от этого дрожания в рыдании.

— И ваша соседка стала для вас таким существом, — пряча иронию за сочувственным тоном подытожила Яна.

— Да, — с трагическим пафосом выдохнул Браницкий. — А вы, собственно, по какому поводу? — вдруг перешел она будничный тон.

— По поводу Галкиной, — небрежно сказала Яна, искоса наблюдая за лицом Браницкого.

— Но милиция уже допросила нас, — он с недоумением смотрел на Яну.

— Я провожу собственное расследование, — сдержанно улыбнулась Яна, — и мне, Лев Сигизмундович, нужна ваша помощь.

— Да-да? — удивленно протянул он.

— Вам ведь известно больше, чем вы рассказали. Я пришла выслушать вас. Ради памяти этого полного задора существа, которое, увы, больше не будет пленять нас, скажите, что вы знаете об убийстве? — Яна была почти безучастна.

— Вы издеваетесь! — издал возглас возмущения Браницкий.

Его лицо из белого стало пергаментно-серым, морщин сразу прибавилось, он погас.

— Отнюдь. Я просто призываю вас быть верным вашим чувствам. Вы ведь питали к Галкиной чувства?

— В первый раз вы мне показались более деликатной, утонченной, нежной… — разочарованно вздохнул Браницкий, с оскорбленным видом уставившись в окно.

— Вы читаете Рютбефа? — с неожиданным подъемом воскликнула Яна, удовлетворенная тем, что видит перед собой книгу, явленную ей в видении, — это редкий случай…

Во время разговора она продолжала разбирать бумаги и вскоре наткнулась на знакомый том. Браницкий состроил горестную мину и процитировал:

— «…il sont sans misericorde, et sans pitie, sans charite ni tendresse».

— Как красиво звучит! — улыбнулась Яна.

— «Ни сострадания в них нет, ни жалости, ни милосердия, ни мягкости», — перевел Браницкий.

— Я немного знаю французский, — иронически посмотрела на Льва Сигизмундовича Яна. — Думаю, сейчас не тот случай, чтобы цитировать Рютбефа. Давайте вернемся к прозе бытия. Где вы были в прошлое воскресенье между пятью и семью часами вечера?