На крутой дороге

И она немедля направилась к шефу. Надежда старалась приглушить свой гнев. Нельзя же было врываться в кабинет руководителя такой распаленной. Тем паче что после отъезда Морозова в Москву Шафорост стал ее непосредственным начальником. Надо было успокоиться, обдумать, взвесить все, чтобы не вызвать у него ненужного раздражения. Отношения между ними и без того были слишком натянутыми. Скрытая вражда готова была выплеснуться наружу на каждом шагу.

Еще в Запорожье дезертирство Лебедя ошеломило Шафороста. Он словно бы и ростом меньше стал. Ходил ссутулившийся, темнее тучи. Надежде тогда казалось, что он мучается, корит себя. Думалось, что он понял, во что обошлось потакание капризам своей сестрицы и к чему привело его слепое покровительство Лебедю. Порой она даже проникалась к нему жалостью. И когда, бывало, в дороге кто-нибудь из автоколонны бросит упрек в его сторону, она становилась на защиту Шафороста. Надеялась, что на новом месте у них и взаимоотношения сложатся по-новому, что осадок былого недоброжелательства сам по себе размоется течением общих, грозных, одинаково для всех тревожных событий и между ними наступит согласие.

Но согласия не получилось. Что-то странное пробудилось в характере Шафороста. Он замкнулся в себе и ожесточился против всех. То, что должно было заставить его переосмыслить свои поступки, стало вызывать в нем сопротивление. Любое упоминание, любой разговор о Лебеде раздражали его.

А разговоры эти вспыхивали ежедневно. Они загорались, как сушняк, от малейшей, невзначай оброненной искры. Ведь много семей прокатчиков осталось в городе, занятом врагом. Их должны были вывезти именно в тех вагонах, которые по вине Лебедя так и не прибыли тогда с товарной. Особенно сочувствовали все пожилой лаборантке, сын которой в группе Сашка Заречного пошел на розыски Лебедя и там погиб.

Раздражали Шафороста и намеки на Ларису, которую он вместе с матерью перевез сюда из-под Саратова, подыскав для них приличную квартиру. Конечно, при других обстоятельствах этому, возможно, не придали бы значения. Что дурного в заботе брата о сестре? Но внезапное исчезновение Ларисы из Запорожья тоже горечью отложилось в памяти многих. И люди теперь не скрывали этого.

Но более всех раздражала Шафороста Надежда. Его раздражал уже сам факт ее существования, одно ее присутствие. Как будто именно она была причиной всеобщего гнева против Лебедя и едких разговоров о самом Шафоросте. И хотя Надежда не давала для этого повода, даже одно ее имя, упомянутое кем-нибудь на совещании или собрании, каждая мысль ее, одобрительно принятая в бригадах, и даже то, что местные солдатки пришли на строительство именно к ней, на ее участок, — воспринимались им как своего рода укор.

А тут еще, будто нарочно, сразу же после того, как пошел слух о предоставлении Ларисе квартиры, неожиданно пришла фронтовая газета, в которой почти целая страница была посвящена обороне Запорожья. Бросалась в глаза увеличенная фотография, висевшая в кабинете Морозова: завод и девчушка с козой. Тот, кто делал эту фотографию, видно, хорошо знал, кто именно эта девочка, не случайно же рядом на полосе был напечатан портрет уже взрослой Надежды — Надежды времен обороны города.

Под этой фотографией был помещен взволнованный рассказ о молодой запорожчанке — жене фронтовика, которая под неистовым огнем врага до последней возможности оставалась на заводе.

Газета вызвала оживленные толки. Ее сразу же как спецмолнию вывесили на доске — у самой конторы, на виду, и возле нее толпились заводчане.

— Вот она какая, наша Надежда!

— Вот тебе и Козочка!

Надежду фронтовая газета взволновала до слез. Было даже неудобно проходить мимо возбужденной толпы у стенда. И она всякий раз умышленно как можно дальше обходила ее.

Но еще старательнее обходил газету Шафорост. Он как бы и не замечал ничего необычного на доске. С крайне озабоченным видом проходил мимо и на восклицания в толпе отвечал холодными косыми взглядами.

И вот теперь, направляясь к нему, Надежда понимала, что должна быть особенно осторожной. Не могла же она не учитывать, как он сейчас раздражен.

В длинном и холодном коридоре, который служил теперь не только приемной директора, но и одновременно прорабской, было накурено и шумно. Все та же франтоватая секретарша, бывшая одноклассница Надежды, в кожушке, в кирзовых сапогах, пританцовывая, чтобы согреть ноги, увлеченно спорила с кем-то по телефону. Увидев Надежду, она хитровато подмигнула ей и, не прекращая разговора, поощряюще кивнула: входи, мол, входи.

Надежда поняла, что у Шафороста никого нет. Ей почему-то даже подумалось, что он ждет ее, и она уверенно отворила дверь.

Но в кабинете не было и Шафороста. В стороне от его стола, у подоконника, спиной к двери стояла худощавая женщина. Она была в белой меховой шубке, в такой же шапочке и модных фетровых ботиках. Надежда подумала, что это актриса, ведь вчера в город на гастроли приехала концертная бригада. Но когда женщина обернулась на стук двери, Надежда чуть было не вскрикнула — перед нею стояла Лариса.