На крутой дороге

Но разъяренный Шафорост обходил ее взглядом. Вызывал других. И все поняли, что он обходит ее умышленно, чтобы оставить на финал, как говорят, на закуску.

Предпоследним докладывал Страшко. С его коротенького носа все время соскакивало пенсне, он на лету подхватывал его и от этого заикался больше, чем обычно. Временами даже трудно было разобрать, что он говорит. И хотя Шафорост не прерывал его, может, из уважения к седине своего бывшего наставника, а может, приберегал свой гнев на Надежду, пышные красивые усы Анастаса Парамоновича судорожно подергивались, и Надежда заметила, что старик сегодня неискренен. Под строгим взглядом Шафороста он всячески старался смягчить положение на участке, обойти огрехи и даже совсем умолчал, что у него произошла авария: прогон дал трещину.

Надежда не поняла, почему он так поступил: то ли подвела память, то ли его утомило чрезмерное заикание. Да она и не могла уже думать о поведении Страшка, так как Шафорост поглядывал на нее. И почти никто не слушал старика, его путаный, затрудненный заиканием доклад. Всех волновал самый острый момент оперативки — отчет Надежды. Его ждали, как взрыва.

Однако взрыва не произошло. Шафороста неожиданно вызвали по какому-то срочному делу. Он закрыл совещание, сказал, чтобы все расходились по своим участкам, и словно бы и забыл о Надежде.

День на стройке проходил нервозно. Атмосфера оперативки передалась и на участки. И хотя преобладающее большинство участковых руководителей на совещании лишь притворялись послушными, а в душе не соглашались с начальником и даже возмущались его чрезмерной строгостью, все же эта строгость в большей или меньшей степени в каждом оставила свой след. И каждый, возвратившись на свой объект и столкнувшись с дополнительными трудностями, переносил свое раздражение на сменных, те, в свою очередь, на мастеров, бригадиров, а эти — на рабочих, и весь день был полон ссор и нервотрепки. А кое-кто даже и манеру Шафороста перенял: так же, как и он, закрывал гневно глаза и обзывал кого ни попало «бесхребетным».

На вечер было назначено собрание. Большой зал клуба заполнился запорожчанами. Это было первое общее собрание, необходимость в котором давно уже назрела, но из-за напряженности на участках оно все время откладывалось.

За столом президиума рядом с Шафоростом занял место секретарь горкома. Надежда видела секретаря впервые, но уже слышала, что именно он вызывал сегодня Шафороста и именно по поводу собрания. Она смотрела на сцену, в глубине которой светились лозунги. Больше других бросался в глаза лозунг «Все для фронта!». Он привлек внимание не только Надежды, в каждом будил он мысли о самом волнующем, дорогом — о близких, сражавшихся на войне. Именно этот призыв и задал тон собранию.

— Все для фронта! — начал свою речь Шафорост.

Сейчас он не казался строгим, как на оперативке. С чувством обеспокоенности, проникновенно говорил о тяжелом военном положении, о грозной опасности, нависшей над страной, и все присутствующие еще отчетливее сознавали, что и от каждого из них зависит судьба Родины. Хотелось поскорее закончить собрание и сразу же приняться за работу. Ведь прав Шафорост, когда утверждает, что именно от их листопрокатного, пока что мощнейшего в стране, фронт ждет бронированного листа. А броня — это танки.

Пока Шафорост говорил об общих событиях, Надежда вся была там, на переднем крае, где клокочет бой, где льется кровь. Но лишь только он перешел к положению на стройке, лишь только глаза его по привычке строго прищурились, в душу ее снова плеснуло холодом, и она, как и на совещании, почувствовала себя словно бы подсудимой. Не рада была, что этот суд не состоялся на оперативке. Пережила бы тогда — не так бы мучилась теперь. А теперь ее вот-вот вызовут на трибуну и при всех, на столь многолюдном собрании, да еще в присутствии секретаря горкома, начнут отчитывать за самовольную поездку в лагерь.

Еще до начала собрания к Надежде подсел Страшко, спросил:

— Будете высту-упать, з-золотко?

Надежде показалось, что своим вопросом Страшко подбивает ее к выступлению, и она недовольно ответила:

— Да что вы, Анастас Парамонович? Мало еще на мою голову…

— Р-резон, з-золотко, р-резон. П-правильно д-де-лаете, — одобрительно кивнул он седой головой.

После оперативки Надежда не виделась со Страшком и была довольна, что он сел рядом. За день набралось, много такого, о чем хотелось поделиться только с ним.

— Кстати, Анастас Парамонович, как это вы забыли рассказать на летучке о беде своей в пролете?

— Я-я н-не з-забыл, з-золотко, — смутился старик.

Надежда даже отшатнулась:

— Неужели же умышленно?

— Ах, и н-не с-спрашивайте…

Надежде стало страшно. Оказывается, Анастас Парамонович скрыл аварию, боясь гнева Шафороста. Полагая, что за снежными заносами ее никто не заметил, Страшко рассчитывал тайком за ночь переложить секцию.

— Н-но не знаю, удастся ли, — совсем смешался он.