«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

«Фельдшер Лозин подтвердил, что Ворошилов прав, у поэта во рту цинга. И что сегодня уже поздно, но завтра он поведет поэта к знакомому доктору. У фельдшера Андрюхи было множество знакомых докторов, потому что мама фельдшера была доктор и в настоящее время находилась в Бухаресте, на должности доктора советского посольства. До этого мама работала доктором в советском посольстве в Пекине. Андрюха, которого мама еще в нежном возрасте запихала в фельдшерскую школу, медицину не любил, он хотел быть художником. В описываемое время он несколько ночей в неделю ходил на малолюдный заводик недалеко от дома и спал там, безуспешно ожидая что кого-нибудь из рабочих окатит горячим маслом или раздробит палец машиной. Увечья случались редко и сэкономленный от увечий спирт Андрюха приносил домой. Его с удовольствием поглощал сам Андрюха и его друзья и квартиранты.

«Нужно очень стараться, чтобы заболеть цингой в Москве, да еще летом, констатировал Андрюха совсем невеселым тоном. – Боюсь что придется тебя госпитализировать. Слишком далеко зашла болезнь. Почему ты не позвонил мне, Эд?» повернулся ко мне. «Я очень рад тебя видеть опять, Эдуард. Ты единственный живой человек среди моих знакомых. Остальные – ходячие мертвецы»[127].

Сам же Лозин рассказывал, что Лимонов, поскольку имеет привычку всякую дрянь сосать, заработал себе банальный стоматит, то бишь – воспаление десен. Лозин порекомендовал ему полоскать род слабым раствором марганцовки. Лимонов, – то ли не понял, а, скорее, спьяну – натер маргацовым порошком десны, отчего у него весь рот и разнесло. Говорить он не мог, жрать то же. Лозин лечил его манной кашей со сливочным маслом. Помогло. Насчет спирта Лимонов тоже напутал: Лозин приносил его не с заводского медпункта, а из больницы № 20, где подрабатывал санитаром-труповозом. За доставку одного покойника из отделения в морг полагалось 100 граммов спирта – для дезинфекции рук. Понятное дело, что спиртом дезинфецировали пищеварительный тракт, а руки – обыкновенным мылом с водой.

И еще – утверждал Лозин – никогда, мол, он не испытывал на себе вляния Стесина-художника. Напротив, стесинские абстрации ему, как ученику сугубого фигуративиста Васи Ситникова, не нравились, да и делал он их по большей части на бумаге. Масляную живопись освоил Стесин уже ближе к отъезду в Израиль, в то время, действительно, Андрей ему по-товарищески натягивал и грунтовал холсты.

По словам Лозина обретался Лимонов в его однокомнатной клетушке не один, а со своей сожительницей тех лет Анной Рубинштейн. Лимонов позднее писал, делая как всегда особый упор на свое ЭГО: «Хотя Анна была старше меня на семь лет, главным в семье был именно я.

Такой тощий молодой человек, только что вышедший из литейного цеха завода “Серп и молот”. До меня у нее были, конечно, всякие кобели. Я их всех разогнал! Упрямством. Пьянством. Бил ее. Дрался. И установил порядок. Я об этом говорю сейчас смеясь, потому что говорить обо всем этом серьезно было бы как-то глуповато».

Лозин, однако, утверждает, что именно Анна, чудом выжившая со своей матерью в Харькове, когда он был под немцами, как опытная, прошедшая огонь и медные трубы еврейская женщина, управляла нехитрым бытом их компании.

– Она о нас, балбесах, заботилась: следила, чтобы хоть да как-то питались и не напивались до беспамятства. И еще в ГУМе приторговывала джинсовыми сумочками, которые Лимонов классно шил из обрезков брючной ткани. Славная, одним словом, была баба. К тому же очень начитанная. Лимонова особо образованным назвать было нельзя: читал он много, но урывками, когда не строчил на машинке свои вирши и не пьянствовал.

Хорошо знал Лимонов лишь поэзию футуристов, особенно Хлебникова. Все его единственное собрание сочинений переписал своим бисерным почерком в мелкие тетрадочки и повсюду их с собой возил.

У меня имелось собрание сочинений Достоевского. Так вот он все десять томов прочел. Но в поклонники его не записался: христианское нытье Достоевского ему претило. По той же причине и Розанова он не любил.

Анна, напротив, часто цитировала Розанова. А его в то время мало кто знал. Она в своих вкусах больше к символистам тяготела, Блока особенно любила. Да и сама она была, так сказать, родом из «Серебряного века» – приходилась внучатой племянницей знаменитой танцовщицы Иды Рубинштейн.

«Осенью 1970-го – пишет Лимонов, – она заболела. Ни с того ни с сего, на ровном месте.

…у нее душевного здоровья было немного. Хватило на шесть лет жизни со мной».

Анна Моисеевна Рубинштейн, страдавшая маниакально-депрессивным расстройством, покончила с собой в Харькове в 1992 году: повесилась на ремешке дамской сумочки.

«“Радость-страданье, – одно” было лейтмотивом Анны, блудной дочери еврейского народа», – подытоживает рассказ о подруге своей молодости Лимонов.[128]