«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Из окон нашего дома окружающая жизнь выглядела несколько декоративно, и потому казалась порой очень уж бурной. Когда сидишь в лодке и смотришь в беспокойную погоду на море, то кажется, что оно целиком качается, до самого горизонта, до берега. На самом же деле

это качается лодка. Вот так и нашу «лодку» все время швыряло из стороны в сторону, ибо внутри ее била ключом энергия переосмысливания бытия, периодически вскипавшая искрометными страстями, – от «избытка истины».

Сейчас поражаешься, какие редкостные события из жизни сильных мира сего, тогда, в «глухую» сталинскую эпоху, занимали мое юношеское воображение. В нашем окружении все всё знали и подробно обсуждали: какие нынче отношения сложились у Сталина с маршалом Жуковым; что это за «чувства», из-за которых Светлана Сталина спуталась с Каплером; как ловко генерал Васька Сталин «очистил» личную конюшню маршала Буденного – всех лошадей в одночасье свел, а тот даже и не пикнул; с чего это стал заикаться Константин Симонов; куда вдруг подевался брат Кагановича…[155]

Если интересных новостей не было, то их выдумывали, причем с большим вкусом, пониманием ситуации и знанием мельчайших бытовых подробностей «высшего света». Остряки котировались особенно высоко. Вся атмосфера жизни дома пропитана была шуточками, намеками, пикантными проказами, нарочитыми условностями, еврейским занудством и инфантилизмом.

Сейчас многие любят лаять зло былого. Действительно, за подобные разговорчики да обсуждения, в которые я охотно встревал, при случае можно было и срок схлопотать, несмотря на юношеский возраст. Но можно было и просто красиво жить, безо всяких вредных последствий, что многим вполне удавалось.

Меня, лично, «волны страха» всегда стороной обходили. Правильней сказать, я их просто не замечал, и никакого гнета «чуждой власти», а тем более, панического ужаса перед ней, никогда в своей жизни не испытывал. Для постороннего глаза я изнутри всегда был закрыт, практичен и осторожен, но саму жизнь постоянно ощущал интересной, увлекательной и богатой неисчерпаемыми возможностями. Мне казалось, что и все остальные – те, что меня окружали, живут легко, со вкусом и достаточно беззаботно. И, если порой кое-кто из нашего дома исчезал, то это воспринималось, как нечто обыденное, некое приспособление к нормам. Ну, скажем, как чья-то ранняя кончина. Потом, глядишь, опять вдруг появился этот человек – несколько осунувшийся, помятый, однако по-прежнему милый и остроумный. Никто ему лишних вопросов не задавал, и так понятно – дело житейское: вначале казалось, что умер, но потом так вышло, что воскрес.

Я рисовал с детства, упоенно и целеустремленно, и ни о какой другой профессии, кроме как быть художником, не помышлял. Мать, любившая изобразительное искусство, в этом намерении меня всячески поддерживала. Как-то раз отец сказал при мне, что прошедшее время не делится на дни, как денежное состояние — на рубли, десятки или сотни: все купюры одинаковы, тогда как любой день, а то и любой нас иные. Тут я заявил ему: хочу, мол, стать художником, чтобы выделывать «любой день, а то и любой час» по собственному вкусу. Отец не удивился, а, вынув из бумажника десятирублевку, предложил мне ее нарисовать. Я справился с заданием вполне успешно, и он, с любопытством разглядывая мою работу, сказал: «Что ж, поступай, как тебе хочется, похоже, ты в изобразительном искусстве не пропадешь».

Другое мнение высказал мне наш сосед по лестничной клетке, известный в те годы украинский художник. Он внимательно просмотрел все мои юношеские работы – в основном свободные композиции, придумки, а затем начал угрюмо и занудливо рассказывать, какой тяжелый хлеб есть повседневный труд художника, сколько надо пота пролить, чтобы нечто серьезное в искусстве создать.

«Художнический труд наподобие шахтерского будет, а у тебя, хоть природное дарование и есть, силенок маловато. Характер у тебя легкий, игривый, к тяжелой работе ты непригоден, потому не советую тебе художником становиться, иди-ка ты, брат, лучше в адвокаты», – сказал он мне напоследок.

Я слушал его с должным смирением, с благоговейным восторгом разглядывал уныло-прилизанные картины, развешанные по стенам, и про себя думал: «Каков дурак! И где это он углядел сходство между трудягой и художником? Наверное, в своих же собственных картинах. Вот что значит слепое подражание натуре! Лучше бы протер глаза да огляделся. И кто это у нас в доме вкалывает как шахтер, до черного пота? Нет уж, я буду жить в свое удовольствие и делать то, что мне нравится».