«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Не скажу, что эта живопись сильно поражала мое воображение. Конструктивизм, например, я сразу же невзлюбил за пренебрежение индивидуальным самовыражением, занудство и патологическую неприязнь к красоте. Однако знакомство с подобным искусством расширяло мой кругозор, позволяло определиться в выборе эстетических критериев. Потому, когда я решил поступить на художественное отделение ВГИКа, на собеседовании мне прямо сказали: «Вам, молодой человек, у нас делать нечего. Нам глина нужна, чтобы можно было из нее лепить, а вы уже сложившаяся личность. Вы и без нас себе дорогу пробьете».

Внезапно я обнаружил себя перед лабиринтом перекрещивающихся путей, но никакой робости, испуга или тревоги при этом не ощутил. Наоборот, трезво взвесив все обстоятельства, я решил не тратить попусту времени на формальное образование, и пошел в жизнь.

Просматривая дневниковые записи тех лет, я обратил внимание на цитату из Гоголя, выписанную мной, по-видимому, из-за поразительного созвучия гоголевского мироощущения моему тогдашнему душевному состоянию: «У ног моих шумит мое прошедшее, надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее. Какое же будешь ты, мое будущее? Блистательное ли, широкое ли, кипишь ли великими для меня подвигами, или… О, будь блистательно! Будь деятельно, все предано труду и спокойствию!»

Я твердо знал, что я совершу! Но, надеясь на будущее, активно стремился обустроиться в настоящем. Я рано понял, что к успеху ведет извилистый путь обыденной жизни. В нашем доме постоянно велись разговоры на эту тему; все ходы да уловки обсуждались, обкатывались, запоминались. В отличии от моих сотоварищей по искусству, особенно пьяниц новых авангардистов, я был личностью ученой и искушенной. Конечно, меня привлекали приятели Кирсанова по Союзу писателей – известные в то время деятели советской культуры. Однако советские корифеи посторонних к себе близко не подпускали. Они существовали в ином измерении, как гордые Олимпийцы, при встречах обменивались многозначительными намеками, полуфразами, часто удалялись для уединенных разговоров… Все, что с ними было связано, выглядело солидно, но уж очень скучно.

От природы ненавидя рутину, я примкнул к художественному движению, которое воспринимал как «новый авангард». «Авангард» – это не только интеллектуальная позиция, но и защита от «совка», когда он хочет загнать тебя в свои рамки. Однако для личной независимости и свободы творчества надо обрести устойчивый социальный статус. Поскольку роль «гениального психбольного» на манер Васи Ситникова меня не устраивала, я поставил своей целью, стать членом творческих союзов, и добился ее. Так я получил редчайшую возможность – пользуясь благами соцраспределения, жить по своему усмотрению.

Искусство является для меня областью чувственной практики, апеллирующей к подсознанию, к эмоциям, к эстетическим позывам души, а не схоластическим умствованием. Оно должно быть интригующим, подчас страшным, иногда ироничным, но уж никак не занудливым. Однажды мне попался в руки альбом Макса Эрнста, которого у нас дотоле никто не знал. Окунувшись в психоаналитическую реальность, ощутив ее как свою родную стихию, я стал последовательным сюрреалистом. Да, мои работы занимательны! Они вызывают приятное удивление, а не скуку да озлобленность. Они существуют независимо от породившего их душевного движения и от тех общих мест, которые в них выражены.

Они изящны и занимают такое же положение во времени и пространстве, как, скажем, старинная шпага, фарфоровая статуэтка «майсен» или серебряное кольцо для салфетки в стиле «Арт Нуво».

Вот, я долгое время дружил с Ильей Кабаковым. Одно время даже жили поблизости. Ну, и, естественно, всегда говорили об искусстве. Других общих тем не было. Кабаков – человек очень тонкий, теоретик, фантазер, мастер лапшу на уши вешать, всем и вся. Но только не мне! Я ему прямо говорил: «Твои, Илья, штучки-дрючки – это ведь не искусство, а нечто совсем другое. Я не против твоих раскрашенных матросов и крысиного мусора. Но не называй все это «живопись»! Скажи честно, я, мол, представляю вам «шмугли-мугли кондорсе». Это будет и честно, и правильно, и ново.

В таком вот духе вещал Анатолий Брусиловский, когда общение носило доверительный характер пресловутой «русской задушевности».

Эдика Лимонова, своего старого харьковского знакомца, «Брусок» свел как-то с Кабаковым. Впрочем, сам Лимонов утверждает, что их познакомил крепко друживший с Кабаковым Юло Соостер. Хотя в искусстве Лимонов мало что смыслил, он с присущим ему нахальством всегда непрочь был на публике заявить себя арт-критиком. Вот, например: