На небо сразу не попасть (Нельзя сразу на небо)

Потом меня перестали бить и велели сказать, с кем я ходил на цистерны и кто нас туда посылал. Мне обещали, что если скажу, то получу пинка и пойду домой. Я не мог им рассказать того, что они хотели, т.к. никто нас не подговаривал, мы сами подговорились. Агенты начали меня снова бить, а птотм два раза вытаскивали меня в туалет и на каменном настиле («posadzce» – полу, перекрытии? - От переводчика ) обливали меня холодной водой. Потом уже не помню, бил ли меня ещё и немец и выволакивали ли меня ещё в уборную.

В позднеполуденный час меня занесли в подвал, потому что сам я идти не мог. В подвале было темно и чертовски холодно. У меня всё болело, лежать получалось только на животе. Кожа на боках и плечах была рассечена. Пальцами двигать не мог. Сразу заснул и проснулся только ночью. Через маленькое окошко было видно кусочек неба и были слышны крики. Слышал немецкие команды и какие-то крики по-итальянски. Влез на ведро, которое стояло под окном, и посмотрел во двор. В углу внутреннего двора стоял автофургон, а на маске («masce» – вероятно, радиаторе - От переводчика ) был размещён рефлектор, направленный на группу людей. По военным мундирам я сразу узнал итальянцев. Ещё нескольких из них ввели из дома и присоединили к группе стоящих во дворе. Потом немец в фуражке эсэсмана с мёртвым черепом велел им раздеваться. Когда итальянцы отказались, окружающие немцы начали их бить и пинать. Итальянцы начали раздеваться, но одновременно с этим громко кричали, а некоторые плакали. Все мундиры, обувь и плащи побросали в кучу, а голых итальянцев загнали в автофургон. Кто-то открыл ворота, и фургон выехал, а за ними на открытом вездеходе – эсэсовцы. С тыла за ними выехали ещё два мотоцикла с автоматическими карабинами (так в тексте - От переводчика ) на колясках («przyczepach» – буквально – «прицепах». - От переводчика ). На дворе остались двое эсэсовцев и кто-то в гражданском. Начали обыскивать одежду. Мне стало плохо и я слез с ведра на землю. До утра уже не мог заснуть и ждал, что со сной сделают.

Следствия больше не было. На следующий день пришли ко мне двое: высокий верзила и офицер СС. Наверху в комнате был какой-то высший офицер СД. Высокий верзила сказал, что Брудаса им всё рассказал, что мне нужно подписать протокол и меня отошлют на принудительную работу. Показали мне заполненный протокол, но не позволили прочитать. Мне было страшно подписывать, потому что я не знал, что подписываю. Это мог быть мой собственный смертный приговор.

Мне связали запястья и подвесили между двумя окнами – напротив двери. Высокий верзила, которого называют Адамским, подтянул шнур так высоко, что я пальцами ног еле касался пола. Так я висел от 20 до 30 минут. После этого потерял сознание, а когда снова открыл глаза, то увидел Адамского и того офицера. Они меня уже сняли с крюков и о чём-то между собой разговаривали.

Адамский сказал мне, что у меня есть выбор: или рассказать всё о бензине, или – если не расскажу – мне сегодня наваляют ещё раз. Дали мне час на размышления и отвели меня в подвал.

Мне было ясно, что кто-то стукнул наугад («z.e ktos’ sypa? na wpo’? slepo») и что немцы мало что о нас знали. Если бы было по-другому, то мне бы уже рассказали, что знают.

Через час пришли ко мне, но уже не били. Адамский только сказал, что скоро понюхаю мокрый песок. Запихнули меня в машину и поехали в сторону яновской рогатки. За яновской рогаткой и за еврейским кладбищем уничтожали людей в групповых казнях и поодиночке. Если намечалась расправа, то украинская полиция предварительно выгоняла пастухов со скотом, а евреи, приведённые из трудового лагеря СС [37], копали ямы. Евреев отводили в сторону, а после казни они засыпали могилы. По дороге я немного молился, а немного осматривал людей и магазины.

За 200 метров перед въездом на улицу Яновскую машина резко повернула вправо, к тюремному дому на улице Казимировской [38]. Адамский вышел и позвонил. Открылись большие железные ворота и машина въехала внутрь. Агенты помогли мне вылезти из кузова и отвели в комнату, где на дверях была размещена надпись «Канцелярия и камера хранения». Адамский вернул мне мои вещи, фотографии, портфель и электрическую лампочку.

Всё это, вообще-то, тут же забрали у меня работники камеры хранения и по описи вложили в бумажный портфель («teczki»). Какой-то старший начальник камеры хранения спросил ещё Адамского, нужно меня вписывать в книжку, или я тоже пробуду только короткое время. Слышал, как Адамский ответил: «Не стоит вписывать – скоро мы его заберём». Потом Адамский вышел, а работники камеры хранения спрашивали меня, за что меня арестовали. Когда я им сказал, что что меня арестовали, старший господин из камеры хранения сказал, что в таком случае и в самом деле нет надобности вписывать меня в книгу заключённых.